Сибирские огни, 2004, № 11

«...МЫ РАЗГЛЯДИМ ДРУГ ДРУГА В СВЕТЕ БОГА» (Бухараев Равиль. Казанские снега. Стихи. Казань, Магариф, 2004) «Поэта далеко заводит речь», — сказа­ ла однажды Цветаева-эмигрантка. Равиля Бу- хараева она заводила и подальше цветаевс­ кой Чехии, через Венгрию и Голландию в Ан­ глию. А на востоке — до Алтая и Японии. В другом же, не географическом, измерении речь поэта, рожденного почти в сердце Ев­ разии, в Казани, могла достигать и горних высот. Но разве в «империализме» широт- долгот и небесных сфер цель завоеваний поэта, чье слово должно быть первой и пос­ ледней инстанцией духа? Р. Бухараев — очевидный пример по­ эта, сначала переживающего и только потом выговаривающего свои переживания, чув­ ства. Не всегда до конца и не всегда «земны­ ми» языком, синтаксисом, логикой. Но ина­ че он не умеет, ибо тогда будет просто гео­ графия и просто метафизика. Иначе — была бы другая книга, а не «Казанские снега». Она как раз и выстроена по «широте-долготе» чувства, вынужденного снисходить до зем­ ли. И то только потому, что там жил его по­ гибший сын и он сам — в погибшей стране по имени «СССР». Длящееся же его почти два десятка лет пребывание в Европе — это интересная попытка коренного небожителя обжить неведомые ему земли. Попытка ста­ новится пыткой, так как поэт ежемгновенно жаждет отзвука своему чувству. Но не все­ гда слышит в ответ нужный тембр или «бе­ моль», и потому строит стихи из того, что услышалось. Итак, ломая хронологию, Р. Бухараев начинает свою книгу стихов разных лет с самых свежих — 2003—2004 годов, где до­ веряет только чувству, а речь и так знает свой земной и горний путь. Особенно когда поэта постигла тяжелая утрата — смерть лю­ бимого сына Василия. И тогда эта речь ве­ дет поэта с чужбины не куда-нибудь, а в «ка­ занские снега». Потому что дома, в житей­ ском смысле, нет, как нет и страны, лежа­ щей «в развалах бурелома». «Снега» же — это белизна и свет в чистом виде, холод и ожог боли. Все то, что сближает земное с высшим, что невольно рождает святость триипостасности: Мы разглядим друга в свете Бога, И я пойму, о чем была туга, И я пойму, зачем была дорога... Дорога — вот чем живет поэт, что не дает ему покоя. В ней и вина, и беда, и стезя поэта, его покаяние, исповедь, Библия и Ко­ ран. Ей покорны все города и маршруты любой сложности и древности. Это может быть Венеция, в которой Василий так и не побывал, но где так легко достать до неба, где витает в забвении веса, сердцу ясная, но не уму, светловзорая тень василевса в золотом византийском дыму. Любовь и боль здесь помогут поэту превратиться в ветер, «чтоб утратить себя в облаках». Это может быть и Алтай, который уже — само небо, сошедшее на землю, луч­ шее место встречи. «Незакатный свет» над Телецким озером — одна из таких дорог к «небесному Алтаю» как «какому-то иному откровенью». И то, что отец возвышает сына почти до ангельского состояния, особенно тут, на алтайских кручах («как высока гора твоя крутая, мне не узнать в миру»), не удив­ ляет. Это вполне понятно и естественно — и по-житейски, и по-Божески, и по-поэтичес- ки. В конце концов, все это понятия близкие, если гидом-путеводителем выступает чув­ ство, пути которого и святы и непредсказуе­ мы. Как в стихотворении «В грузинском ду­ хане...», где от арбуза дорога сразу ведет поэта к звезде: Мы ели арбуз, рассеченный, подобно звезде, И пели о вечном, а вечность настала воочью. Но даже и там, в вечности, можно «по­ рываться» «стереть с замурзанных щечек узоры арбузного сока». Правда, эта скорее воспоминание, чем молитва и икона, к кото­ рым Р. Бухараев в стихах о сыне более скло­ нен. Так, этот небольшой цикл завершает почти библейская картина: «сын, в ладье воз­ душной реющий, в лучах плывущий», и отец, который «тянет лямку посуху в стремнину» сына. Далее поэт словно показывает предыс­ торию своего крестного пути, который так трагически совпал с уходом («отлетом») Ва­ силия. Начался же этот путь со многими до­ рогами в «перестроечной» России. В конце его мерещилось что-то неопределенное» «светлое никуда», «закат времен в пустыне Отчизны», «небесное поле», рифмующееся с «волей» и «свечением боли», что сулило не телесное, а духовное странствование. И даже оказавшись все-таки за границей, Р. Бухараев понимает, что путь — настоящий, главный — еще не пройден. Ибо можно ухо­ дить, но так и не уйти от того, что никогда не отпустит и будет вновь и вновь возвращать к себе, к «земле предков». Через море, небеса, сушу вспять иду, как уходил раньше. 213