Сибирские огни, 2004, № 7

Они сидели за круглым, под зеленой, с кистями, скатертью, столом, а сверху мягко светила матовая, с зеленым же абажуром, лампа. Стены, плотно увешанные разновеликими фотографиями в деревянных рамках, таяли в густой темноте. Перед каждым тканая салфетка, чайная пара, отдельное блюдечко для пирожка и розетка под варенье. Фарфор тонкий, с пейзажами, скорее всего трофейный, немецкий. А вот витые серебряные ложечки русские, дореволюционные. С клеймом. Даже щип­ чики для сахарных кубиков раритетные. Сильно мешал желтый эмалированный чай­ ник, но, увы, тот, что от сервиза, недавно разбила бабушка. Бабушке было уже далеко за восемьдесят, она только вышла поздороваться, и тут же бесшумно скрылась в даль­ ней комнате. Зато вначале декоративно громко витийствовал Олежек. Он слишком часто бегал на кухню и обратно, что-то предлагал или извинялся, просил или одергивал мать. Елена Модестовна родила свое сокровище, когда ей почти исполнилось сорок, и теперь, через двадцать лет, продолжала удивляться этому чуду. Олежек отчаянно краснел, а Сергей, напротив, просил рассказать поподробней. С пререканиями дос­ тали толстенный кожаный семейный альбом, сдвинулись на одну сторону. Поймав себя на том, что уже месяца три не давал о себе знать домой, Сергей начал рассказывать про петербургские корни отца. Лерка это все знала и поэтому пересела напротив к Олежеку рассматривать альбомы по ранне-возрожденческой живописи. Сергей перечислял имена, даты, может что-то и привирал... И тут только заметил, что они оба, с Еленой Модестовной, поверх забытого на последней страни­ це фотоальбома, неотрывно смотрят на притихших Олежека и Леру, шепотом ком­ ментирующих Боттичелли. И как же они похожи: те же светленькие пуховые воло­ сенки, те же носики-курносики, тоненькие ручки, плечики. Вся разница в очках. Но ничего, он же поэт, от такой работы тоже скоро ослепнет. И воцарится симметрия — простейшая форма гармонии. А у него полный тупик. Он ей не сказал, но сегодня в списках поступающих в ГИТИС и сдающих экзамен следующего тура, его фамилия не появилась. Вот так. И в этот раз режиссерами будут другие. Да, я знаю, я вам не пара, Я пришел из другой страны... Грузить молоко по ночам можно в любом другом магазине. Уйти сейчас или оставить за собой право последней ночи? И умру я не на постели, При нотариусе и враче. А в какой-нибудь дикой щели, Утонувшей в густом плюще... И не забыть бы вернуть Гумилева. ГЛАВАЧЕТВЕРТАЯ. Кафе на втором этаже Дома Актера напоминало ад. Ну-ну, ладно-ладно, может быть, только его самый первый, самый немучительный круг. Ничего особенного, просто плотный табачный дым, взбудораженные, мечущиеся меж столиками тени, и сливающиеся в общий галдеж деланный смех и нарочитые маты. Да множество красных глаз. Красные глаза на черно-синем фоне. Черное— это кожанки, а синее— джинсовки. Повыше тоже не очень большое разнообразие: или пышные патлы, или лысины. Так раньше набирали в гвардейские полки. По росту и масти. Но что-то вот не припомнится, какая именно рота была с красными глазами? А, вообще, чего это он ко всем пристает? Может, правда, это слишком: ад? Тут же не все совсем конче­ ные: вон, кое-кто еще только подписывается кровью. Да и сам, сам-то? Напротив Сергея сидела Лиля Павликова, чистая-чистая, розовая-розовая гиги­ еническая малышка из новосибирского Дома актера, совсем недавно перебравшая- 43 ВАСИЛИЙ ДВОРЦОВ ОКАЯНИЕ