Сибирские огни, 2004, № 7

послевоенных времён наследие Шукшина демонстрирует закономерность противопо­ ложного рода. Перед нами единственный (исключая Зощенко) подсоветский писатель, чья литературная биография и репутация полностью сложились из рассказов. Не ума­ ляя ценности его романных опытов, которые как раз и были предприняты с подсознатель­ ной целью «попасть в тон» преобладающей литературной тенденции, признаем всё-таки, что высшие достижения шукшинского талан­ та воплотились именно в новеллистических циклах. Это, кстати, тоже не способствовало прижизненному зачислению Шукшина в «большой круг» советской прозы. Но Шук­ шин сумел сконденсировать в рассказе ро­ манную сложность жизни, насытив его сложностью идейно-художественной. Ведь и Чехову, великому русскому новеллисту, при­ шлось некоторое время пребывать в тени таких эпических гигантов, каковы Толстой, Достоевский, Гончаров, Тургенев, пока ли­ тературная общественность не увидела в «Чехонте» — Чехова, а в чеховском рассказе полновесное литературное явление. Можно, следовательно, утверждать, что Шукшин в оп­ ределённой мере повторил новаторскую миссию Чехова. Демократизм содержания оказался у одного и другого дополнительно подчёркнутым демократичностью жанра, а жанр качественно превысил при этом сред­ ний уровень современного Чехову и совре­ менного Шукшину романа. Достоевский и Чехов — лишь две из воз­ можных параллелей к наследию Шукшина. Взятые отдельно, они неизбежно выносят за скобки те идейно-эстетические эссенции, ко­ торые к Достоевскому и Чехову отношения не имеют и могут даже противоречить им — особенно Достоевскому. Реконструиро­ вать объёмный облик шукшинского насле­ дия в плане его историко-литературных ге­ нетических связей значит, последовательно подключить к Шукшину и иные явления рус­ ской прозы. Но это уже находится за преде­ лами намерений (и возможностей) автора данного очерка.