Сибирские огни, 2004, № 7

тоевского. Плотская, житейская оболочка героев Достоевского оставляет впечатление чего-то гомункулообразного и случайного, не играющего никакой роли в их персони­ фицирующей характеристике. Сосуществуя в сфере мирских отношений, они образуют особый, призрачный мир, имеющий лишь своеобразную аналогию с реальной действи­ тельностью. Соответственно и реализм по­ зднего Достоевского находится в весьма про­ тиворечивых отношениях с классическим реализмом. Его человековедение, строго го­ воря, таковым не является, ибо оно исследу­ ет некие персонифицированные комплексы нравственно-психологических состояний, а не самого человека. И Шукшин, бесконечно проигрывая Достоевскому в философской напряжённости своих характеров, бесконеч­ но выигрывает у него в их житейской досто­ верности. Житейское правдоподобие для Досто­ евского не главное. У Шукшина же, наобо­ рот, даже самые исключительные характеры и обстоятельства списаны с жизни, «сфотог­ рафированы», другое дело, что натуру для съёмок он выбирал только острохарактер­ ную и исключительную. Его «чудаки» чуж­ ды нравственно-философской юродивости героев Достоевского — Шукшин нигде не переступает той черты, за которой только и начинается инфернальная антропология ав­ тора «Записок из подполья». Человек с гар­ монично развитым, здоровым эстетическим чувством вряд ли испытает эмоционально­ эстетическое наслаждение от чтения Досто­ евского. Шукшин же излучает особое гума­ нистическое обаяние, и это отмечают все пи­ шущие о нём. Оно настолько сильно и так действует на читательское восприятие, что критерий положительности или отрицатель­ ности в отношении персонажей Шукшина как бы теряет оценочную остроту. Солидаризо­ ваться с нравственной позицией автора так же трудно, как возражать ей, ибо она предель­ но объективирована художественной досто­ верностью повествования. Например, Л. Ан­ нинский, а вслед за ним И. Дедков упрекнули писателя в чрезмерных симпатиях к почвен­ ным натурам типа Спирьки Расторгуева. «Спирю жалко, — пишет Л. Аннинский. — А учитель? Нет, учителя Шукшину не жалко». Но где доказательства этой жалости? В рас­ сказе они отсутствуют, и у Л. Аннинского, кстати, тоже. С равным успехом можно дока­ зать, что Шукшин на стороне учителя. В са­ мом деле, перед нами сильный, спокойный человек, справедливо наказавший «пакостли­ вого кота» — иным в данной ситуации Спирь­ ку не назовёшь. Проницательно угадав, что его языческая красота не оставила жену рав­ нодушной, учитель отнёсся к этому с мудрой снисходительностью. А оказавшись под ду­ лом взбесившегося маньяка, он опять-таки проявил максимальную в таких условиях вы­ держку. Он вообще не нуждается в жалости, потому что и как мужчина, и как человек ве­ дёт себя мужественно и достойно. Спирька же, можно сказать, нравственно преступен и даже подл — хотя бы в истории со зверским избиением калеки-возчика. Своеобразие Шукшина-рассказчика в том и состоит, что его личные нравственные пристрастия как бы отключены от творчес­ кого акта. Например, он не думал, что фильм «Живёт такой парень» будет воспринят, как комедия, подобно тому, как автор «Вишнё­ вого сада» был уверен, что написал коме­ дию, а не драму. Широко известно недоуме­ ние Шукшина по поводу оценки массовым кинозрителем образа Егора Прокудина из «Калины Красной». Подобного рода ножни­ цы могут возникать только в двух случаях: либо когда автор элементарно беспомощен как художник, либо когда он как художник настолько совершенен, что как бы растворя­ ется, «умирает» в художественной плоти сво­ их образов. Здесь уже более уместна аналогия с Чеховым. Чехов в своё время пострадал от критики из-за отсутствия в его рассказах «тен­ денции» и кажущегося равнодушия к зло­ бодневным общественным умонастроени­ ям. Но прошло время, и то, что воспринима­ лось как недостаток, оказалось новым каче­ ством, открытием реалистической прозы. И мы должны признать, что Шукшин и здесь выходит на уровень — в данном случае сти­ левой — русской классики. Над всем много­ образием его правых и неправых персона­ жей господствует некоторое надповествова- тельное, гуманно-снисходительное авторс­ кое отношение, которое лишает читателя- моралиста возможности с первого взгляда определить положительных и отрицательных героев. Трудно судить, одновременно со­ страдая, но только такую возможность ос­ тавлял своим читателям Чехов, а вслед за ним — Шукшин. Ещё труднее сформулировать эту особенность художественного гуманиз­ ма. Чеховское начало в искусстве по сей день остаётся нерасчленённым эстетическим фе­ номеном, в принципе не поддающимся от­ влечённо-понятийной реконструкции. По­ этому, отмечая сопричастность стилевой манеры Шукшина к Чехову, приходится апел­ лировать более к читательскому чутью, не­ жели к логике. Коль скоро мы коснулись Чехова, назо­ вём ещё одну, более осязаемую аналогию. Неподчинённость Шукшина расхожим мо­ делям литературного мышления выразилась и в жанровой специфике его творчества. На фоне монументализации советской прозы 180