Сибирские огни, 2004, № 7

«Осенью»), они неистовые изобретатели («Упорный»), пламенные патриоты («Мас­ тер», «Штрихи к портрету»), вдохновенные пантеистические философы («Залётный»), они могут даже убить себя во имя неутолён­ ной справедливости («Как жена мужа в Па­ риж провожала», «Алёша Бесконвойный», «Нечаянный выстрел»). Вернёмся, однако, к «чудакам» и «чу­ дачеству» и подчеркнём ещё раз, что само по себе появление подобного персонажа на литературных страницах есть признак опре­ делённой — и очень высокой нравственной развитости данной литературы или данного творчества. Трудно во всей истории миро­ вой литературы отыскать роман с таким не­ возможным, эпатирующим названием: «Идиот». Опыт показывает, однако, что ге­ ниальные художники и в своих названиях ге­ ниальны. Если попытаться найти для шедев­ ра Достоевского столь же ёмкое, но более нейтральное название («Князь Мышкин»; «Князь Мышкин и другие»), как сразу же обнаружится исчезновение некоторого по­ лемического обертона, разрастающегося в романе до грандиозной этико-философской предпосылки. Князь Мышкин у Достоевско­ го «идиот», Соня Мармеладова и Лизавета — «юродивые», Макар Долгорукий, Алёша Карамазов, старец Зосима, брат Зосимы Маркел — «блаженные», но именно в них реализуется положительный идеал писателя. «Идиоты» и «идеалы» оказываются у Дос­ тоевского отнюдь не противопоставленны­ ми друг другу. «Идиотская» правда Мышки­ на представляется таковой лишь прагмати­ ческому сознанию духовных мещан и тупых филистёров. «Чудаки», «блаженные», «юро­ дивые», «нищие», «отверженные», «очаро­ ванные странники» есть, таким образом, не исключение, но определённый и беспрерыв­ но воспроизводимый мировой литературою архетип человеческого поведения как пове­ дения внутренне чуждого и по своей этичес­ кой сущности далеко опережающего обще­ распространённый кодекс нравственных норм — и мы не можем не признать, что Шукшин и здесь стихийно использовал один из парадоксальных приёмов художественно­ гуманистического мышления, который в русской литературе получил апробацию именно в лице такого её гиганта, как Досто­ евский, а в несколько меньших масштабах у Лескова. Если поискать в нерасчленённом, калейдоскопическом потоке характеров, ко­ торый изливается на нас со страниц Шукши­ на, такого героя, который являл бы собой нравственное совершенство, был бы, гово­ ря словами Достоевского, «положительно прекрасным человеком», то им окажется — немая. Немая и, следовательно, физически «отверженная» Верка из рассказа «Стёпка». Но этот персонаж, на короткие мгновения появляющийся на периферии короткого сю­ жета, наделён добротой такой излучающей силы, что даже авторская ирония — а у Шук- шина-новеллиста это почти невозможно — переходит в благоговение. Веркино мычание — это, выражаясь высоким штилем, отсут­ ствие голоса при наличии гласа. Старик Вое­ водин, силящийся хоть как-то объяснить глав­ ную странность своей «немой» дочери, на­ ходит, в сущности, безошибочное, как бы почёрпнутое из Достоевского определение: «Любит всех, как дура». «Что с нами творится?», «зачем они ста­ ли злые?» — это тоже язык Достоевского, стиль вопрошаний его «святых» персона­ жей. Всплеск экстатической, абсолютно спон­ танной любви к людям поражает Моню Ква­ сова именно оттого, что он представляет себе веселье проснувшейся деревни, когда она узнает о судьбе его изобретения: «Хэх! Люди милые, здравствуйте!» А Князев-стар- ший из знаменитого рассказа «Чудаки» по­ ражает свою жену и нас силой внезапно пе­ режитого переживания, как он в детстве за­ целовывал до посинения своего грудного брата. Изъятые из художественной ткани Шукшина, эти примеры бесконечно проиг­ рывают в убедительности, но так всегда у та­ лантливого автора: чем безупречнее его ху­ дожественная логика, тем труднее её адек­ ватно выразить. При всём уважении к безвременно ушедшему и почти «по-белински» гениаль­ ному И. Дедкову мы не можем всё-таки со­ гласиться с такой лишь его оценкой шукшин­ ских «чудиков»: «Большие чудаки эти «чуди­ ки», но какого элементарного чуда они хо­ тят, за какое будничное чудо они борются? За вежливость продавцов, мелких начальников и вахтёров, за то, чтобы медицинская сестра умела делать уколы, а телевизионные масте­ ра могли на досуге философствовать». Положим, это не совсем так и даже со­ всем не так, потому что здесь говорится о каких-то активистах в сфере бытового обслу­ живания, а у Шукшина быт всегда пронизан патетикой человеческого существования. Как, впрочем, и у «необразованного пору­ чика», уездного «невежды» Дмитрия Кара­ мазова, который, сидя на задах своей ско- топригоньевской усадьбы, вдруг начинает наизусть цитировать Шиллера, или набрасы­ вается на автора «Философской антрополо­ гии» Клода Бернара. Странности героев Шукшина далеко не исчерпываются положительными, но пара­ доксально заявляемыми свойствами харак­ тера. Иные из них поражают прямо проти­ воположным — силой безрассудного анар­ хического хотения. Они могут внезапно за­ 178