Сибирские огни, 2004, № 7

ВАСИЛИИ ДВОРЦОВ ОКАЯНИЕ Проклятый мороз точно так же обжигал бесчувственные пальцы. Если бы хоть немного повисеть в воздухе. Чтобы подошва так не прокалилась. Ледяная корка на тропинке даже не скрипела. Все, это весна. Окончательно. Бесповоротно. Снег к вечеру просел до пока невидимого, но уже ощутимого асфальта. Еще несколько таких деньков, и можно будет действительно перебираться в куртку. Окна на втором этаже гасли одно за другим. Понятно: обход. Интересно, а потом они включают тайные ночники? Чтобы почитать своего Мопассана, Есенина или Тургенева. Или Блока. Погасли последние. Серый монолит здания потерял прозрачность, резче обо­ значились грани. Его шероховатая поверхность чуть поблескивала вкраплениями мраморной крошки. Неужели они только пошепчутся, протестуя против режима? Про то, как он на нее сегодня смотрел, а она нисколько не подала виду. Молодец, ни малейшего повода заговорить. И ни на секунду не одна. Ни на секунду. А ему и не надо. Ему сейчас ничего не надо. Просто хочется немного побыть недалеко и повыть Серым волком. По-настоящему, в полный голос. Так, чтобы у трехцветной шавки на вахте шерсть стала дыбом. ГЛАВА ВТОРАЯ. Если не быть бардом, то нужно идти в художники. А если не получится и этого, тогда остается стать артистом. Такова иерархия застольной популярности. Боже упа­ си посреди разношерстной компании читать свои стихи или терзать школьными пе­ реложениями для фортепьяно. Просто писателей и только музыкантов чуть приняв­ ший на грудь народ не любит. Уж лучше быть путешественником. Или гусаром. Николай Сапрун томительно дергал струны, подстраивая свою все повидавшую на этом свете гитару. Звуки пулями улетали в потолок, а все вокруг затаенно ждали. Седой, взъерошенный, вызывающе плохо одетый, с невнятным выражением коно­ патого длинноносого лица, Николай надолго затянул паузу. Никакой Шаляпин себе бы такое не позволил. Но Николай мог, ибо его все и всегда любили как местное диво: это же наш «Владимир Семенович» и «Василий Макарович» одновременно. Редкий случай, когда пророк пел в своем отечестве. Но вот, наконец-то, он разогнулся, от­ странение загасил окурок «Беломора» о край огромной керамической пепельницы, и, немного наиграннасощурившись маленькими глазками, улыбнулся: — С нее? Да?.. Ну, с нее, так с нее. Николай лохматым ежиком опять свернулся над инструментом, внимательно разглядывая свои как бы самостоятельно забегавшие, засуетившиеся по струнам пальцы. Гитара рокотнула и повела мелодию вальса. И вслед за мелодией потянулись слова, ради которых и собралась вокруг него эта пестрая компания. Сергей опять удивился: как может музыка все так отчетливо передавать? От легкого, почти речита­ тивного пения, по чьему-то чужому, но от этого не менее родному, осеннему двору сырой ветер понес, свивая их вихревыми кругами, ворохи разноцветных листьев. Эти листья, обретая движение, обретали характеры и судьбы. Судьбы расходящихся, разле­ тающихся в разные стороны, исчезающих из вида людей, только что отдавших все силы общему золотому празднику осени. Последнему, отчаянно веселому, широкому и шикарному, но прощальному балу. Балу листопада. Мы же все не маленькие, и все хоть немного да познали это горьковатое, опустошающее чувство конца надежд. Кон­ ца, отпущенного на грехи и искренние ошибки времени. Искренние ли? Неужели кого-то когда-то не предупредили, что часы рано или поздно все равно пробьют, и... и не нужно сострадания к той, что вдруг «... захромала, словно туфель потеряла... после бала, после бала, после бала». Все сострадание лишь от нашей собственной, точно такой же, облаченной в лохмотья и нужду души, также минуту назад вообра­ жавшей, что тыква это золотая карета, а мышиная возня — королевский эскорт. А рядом «эти двое в темно-красном, взялись за руки напрасно... после бала, после бала, после бала». Бал— это танец, танец, танец. Танец, позволяющий побыть наедине. Все удаляется, удаляется... Только она и ты. Вы вдвоем. Но что потом? После танца, после бала? Есть ли в слившихся в объятиях людях некая собственная мелодия, способная звучать и после того, как оркестр умолк, или они все же, как листья, обречены только на грязную, морщинистую лужу привычки и невозможность расстаться?.. 16