Сибирские огни, 2004, № 7

Но раз так, раз творчество Шукшина столь очевидно не поддаётся подключению к общественно-литературным умонастрое­ ниям его лет, тем более следует выяснить причины, по которым он стал уже тогда од­ ним из самых популярных писателей. Заост­ ряя, можно поставить вопрос так: кто, соб­ ственно, виноват в неподчинённости Шук­ шина литературному контексту 60-80-х годов — Шукшин или контекст? Ответа на этот вопрос можно было бы ожидать в первой (и последней) монографии о Шукшине В. Коробова: «Василий Шукшин. Творчество. Личность». Однако при своих несомненных фактографических и иных до­ стоинствах книга скорее продолжила жур­ нально-критический, нежели открыла лите­ ратуроведческий виток шукшинианы. Между тем именно у В. Коробова со­ держалась чрезвычайно и интересная пред­ посылка, выводившая творчество Шукшина далеко за пределы современной ему литера­ турной проблематики. В числе возможных координат для его дальнейшего изучения автор назвал ни много ни мало как духовно­ эстетический опыт Достоевского! Для неис­ кушённого читателя такое сопоставление может показаться и неожиданным, и экстра­ вагантным. Однако среди профессиональных ценителей писателя оно достаточно распро­ странено. В. Коробов, собственно, не только предложил, сколько констатировал это про­ явившееся стремление соотнести творчество Шукшина с наследием русской классики. В выступлениях Б. Бурсова, И. Дедкова, Л. Ер­ шова, С. Залыгина мы встречаем, кроме имени Достоевского, ещё и Гоголя, Чехова, Лескова, Щедрина. Сравнения эти предлага­ ются не иначе, как в осторожном, предвари­ тельно-вопрошающем тоне и обрываются почти обязательной оговоркой, что это тема для особого разговора. Такая оговорка сама могла бы стать те­ мой для особого разговора, потому что, во- первых, никогда ещё имена великих небожи­ телей не предлагались в прямые предше­ ственники кому-либо из современных писа­ телей, а, во-вторых, сколь симптоматична сама эта неуверенность, что наш современ­ ник способен всерьёз посягнуть на лавры Чехова и Достоевского. Дело здесь не в ро­ бости критической мысли, точнее, не только в ней. Увы, если не считать Шолохова, она не слишком часто имеет практический повод обращаться к классическому прошлому для разъяснения литературного настоящего, и постепенно взгляд на новости и новинки на­ шего литературного сезона сводится к об­ щим декларациям о традиции и преемствен­ ности. Тем меньшими шансами, казалось бы, обладают в этом смысле «раскасы» Шукши­ на. Но идейно-художественный избыток, ос­ тающийся в них за вычетом злобы дня, так велик и продолжает уязвлять таким высоким гуманистическим переживанием, что поиск каких-то чрезвычайных параллелей становит­ ся по-своему неизбежным. К настоящему времени Шукшин уже несколько потеснён с журнально-критичес­ кой арены, на ниве литературного сезона «уже он стал немного отцветать», и образо­ валась необходимая временная дистанция для обобщающих выводов о его месте в пан­ теоне отечественной словесности. Дальней­ шие накопления в сфере критического имп­ рессионизма, сколь бы тонкими они ни были, уже не производят впечатления прин­ ципиальной новизны. Как хорошо сказала по этому поводу М. Чудакова, «в творчестве Шукшина очевидна литературная традиция, и важной задачей для критики является уви­ деть её и осмыслить — вместо того, чтобы вновь и вновь рассказывать о замысловатых героях рассказов Шукшина, поскольку о них- то читатель имеет некоторое представление из самой его прозы». Коль скоро сами шукшинисты призы­ вают сменить шукшинизм на шукшинове- дение, остановимся подробнее на паралле­ ли «Шукшин и русская классика» с мыслью, что наследие Шукшина эту грандиозную параллель с честью выдержит. Главное художественное открытие Шук­ шина состояло в его опоре на социальный тип, не обслуживавшийся литературой со времён Гоголя и Чехова. Вне зависимости от того, имеют ли его герои городскую или де­ ревенскую прописку, они глубоко укорене­ ны в недрах социума, в его, так сказать, раз­ ночинно-демократической плазме, которая именно через Шукшина вновь обрела своё представительство в сфере профессиональ­ ной культуры. Вхождение его героев в лите­ ратуру напоминает ситуацию, в которой ока­ зались персонажи «Повестей Белкина», «пе­ тербургских повестей» Гоголя и раннего Достоевского по отношению к предшеству­ ющей плеяде литературных патрициев. Ра­ зумеется, между «классическим» разночин­ цем, «маленьким человеком» натуральной школы и шукшинскими героями дистанции огромного размера, но здесь имеется в виду их общность по литературному ряду, и в этом смысле Шукшин безусловно поддер­ жал и продолжил одну из самых демократи­ ческих человековедческих традиций русской литературы. Он и сам входит в литературу не «сверху», а «снизу», так же как в своё время в неё входили Гоголь, Некрасов, Достоевс­ кий. Ему было тем легче нарушить правила и каноны литературной игры, что над ним не тяготели условности и правила хорошего тона. Мощный демократизм его личности 176