Сибирские огни, 2004, № 6

ВИОРЭЛЬ ЛОМОВ sgm-li АРХИВ ну или четыре, а на сэкономленные копейки еще и сто граммов подушечек к чаю. Разумеется, покупалось четыре пирожка и сто граммов подушечек. Пирожки разог­ ревались на маленьком кусочке масла на сковородке, до хрустящей корочки. Мать съедала один пирожок, а от второго отрезала половину и под предлогом того, что переела, отдавала ее со вздохом сыну. В эти минуты, как никогда потом, сын ощущал материнскую любовь. Подобного чувства он не испытывал больше никогда. Оно осталось у него на всю жизнь критерием доброго чувства одного человека к друго­ му, которое и выражается яснее всего в любви, бескорыстной и жертвенной. О том, что она была бескорыстной и жертвенной, можно было судить хотя бы по тому, что и сын однажды отломил от своего пирожка кусок и протянул матери. Конечно же, глаза выдавали его, но это был встречный жест бескорыстного и жертвенного чув­ ства. Помнится, мама тогда обняла его, прижала к себе, и он услышал, как над его головой она всхлипнула и зашмыгала носом. За полгода в Надежде Алексеевне хронический недоед и хронический недосып превратились, соответственно, в маленького хищного зверька, постоянно грызуще­ го ее, и в огромную тушу бурого медведя, которая придавливала ее всякий раз, как удавалось склонить голову на стол или на подушку. К приезду супруга Надежда Алексеевна подготовила речь. «Георгий Николаевич! — думала она выговорить ему на второй день. — Воспи­ танием должна заниматься гувернантка, а я должна только любить Николеньку. Если же я продолжу нянчиться с ним, подтирать сопли и стирать белье, когда я буду лю­ бить его? И смогу ли я его любить так, как любила бы без всего этого? Почтению и уважению к родителям ребенка не научишь, если его воспитание свести к одним нотациям, и день и ночь талдычить об одном этом уважении. От него надо быть чуть отстраненным, пусть его воспитывают другие. Его надо любить, и лишь изредка допускать к себе. Это будут для ребенка райские минуты, когда его допускают к отцу или маменьке. Это лакомство, а не черствый сухарь. Только тогда останешься для него на всю жизнь самой лучшей, несравненной, единственной и неповторимой». Как моя мамочка, в отчаянии думала она. Георгий Николаевич проспал чуть ли не целые сутки. Надежда Алексеевна уж несколько раз заглядывала в спальню, не случилось ли чего с мужем. Спит, как сурок. Вымотался, бедняга. Ведь он никогда и ни в чем не дает себе послабления. Работать, так на износ, добиваться чего-то, так измором, в том числе и самого себя. Ей даже неловко стало за свои недоеды и недосыпы, о которых она попеняла ему при встрече. Ему ведь там тоже пришлось несладко. Изможденный, обветренный до того, что кожа лопнула местами, с мозолями, цыпками, искусанный гнусом, смертельно ус­ талый, он посидел за столом, тускло глядя вокруг и не имея сил даже допить чай, и тут же уснул на столе. Пришлось растормошить и перевести его в постель. — Прости, Надин, — бормотал он, — думал, в поезде отдохну, но двое суток пришлось писать отчет, так как завтра его уже надо представить начальству. Тут бы я его просто не успел написать. Двое суток не спал. И до этого... Часа в три пополудни он проснулся, встрепенулся, взглянул на часы, подскочил, умылся, побрился и, не выпив даже чаю, заспешил в институт. На ходу бросил: — Часов в семь будем ужинать, — поднял в воздух Николеньку, поцеловал его и исчез. Надежда Алексеевна не стала готовить ужин, так как была уверена, что он при­ дет не раньше девяти часов. Суворов пришел в одиннадцатом часу. — Все! — рухнул он в кресло. — Отчитался. Теперь еда, сон, отдых. — А я? — Ужинать будем? —-Все ясно. Вот и я, мое место, — улыбнулась Надежда Алексеевна. Суворов притянул к себе на колени жену. — Николенька уже спит? Как вы тут без меня, родные? — Вот так, — Надежда Алексеевна повела головой, показывая обстановку.— В ожиданиях тебя. — Все, больше никуда, это были последние изыскания. Теперь пусть кто по­ моложе ездит. Надежда Алексеевна в первый раз услышала от него слова о его возрасте. Он как-то никогда не затрагивал эту тему.