Сибирские огни, 2004, № 6

ВИОРЭЛЬ ЛОМОВ -Jtffy , АРХИВ Прямо из-за стола молодожены и те сотрудники, что ехали в экспедицию, направи­ лись на железнодорожный вокзал. Гости разошлись. Ирина Аркадьевна стала наводить порядок и была рада, что тетя Глаша осталась на ночь и помогает ей убирать со стола и мыть посуду. Когда вернулись из экспедиции, жизнь пошла своим чередом. У Нади нача­ лись занятия, Георгий Николаевич с головой ушел в работу, и только Ирине Арка­ дьевне жизнь не обещала ничего нового впереди. Перед Новым годом она почув­ ствовала себя неважно и слегла. Тихо отпраздновали Новый год, началась сессия. Прошла и она. Приближалась весна, но в доме Суворовых было безрадостно. Ири­ на Аркадьевна была плоха. Это было ясно и без врачей. Что-то роковое было в ее болезни. Она не сопротивлялась ей и ждала, когда все, наконец, разрешится. Она чувствовала страшную усталость и опустошенность. Душевного спокойствия, ко­ торое она надеялась получить от замужества дочери, не получилось. Мало того, все сильнее мучили сомнения, правильно ли она поступила, пожертвовав собой. Вчера еще она пребывала в этих сомнениях, но сегодня ей было уже абсолютно ясно, что поступила она правильно, единственно правильно, так как ее судьба оп­ ределилась еще тогда, когда она полюбила в первый раз и от этой любви родилась Надежда. Она не захотела идти в больницу, и за ней ухаживали дочь и приходящая сиделка. Георгий Николаевич днями пропадал на работе, но почти каждый вечер рассказывал ей последние новости городской и институтской жизни, чем даже обижал жену, по­ скольку на нее у него иногда совсем не оставалось времени. Несколько раз вспоминала Ирина Аркадьевна поручика Мартынова, отца Нади. В последний раз он взлетел в небо и с неба (!) помахал ей рукой. Он словно звал ее за собой, но это тогда было выше ее сил. Он для нее остался где-то наверху. Она не представляла, что он где-то похоронен в земле, ей казалось, что он должен был ос­ таться в небе. Однажды, когда Ирина Аркадьевна почувствовала, что силы вот-вот покинут ее, она призналась Суворову, что всю жизнь любила его. С первого взгляда, с первой встречи, когда увидела его с Софьей. И что она счастлива и благодарит судьбу и его, Георгия Николаевича, за то, что столько лет они были рядом, и она имела возмож­ ность каждый день разговаривать с ним и жить его жизнью: — Другой жизни у меня, Георгий, и не было. Она и не нужна была мне. Прости если что сделала не так. Суворов молчал. Он смотрел на Ирину Аркадьевну, видел, как она тает с каждой минутой, и чувствовал, как из него самого капля за каплей уходит жизнь. XXXVIII В углу стоял ящик, совершенно не вписывающийся в прочие предметы и тару. Он был явно чужой. Безликий новодел, наскоро сбитый из трехслойной, потемнев­ шей со временем фанеры и схваченный по углам полосками жести. Из него сочи­ лись, из него исходили боль и ужас, какие исходят из палаты с безнадежно больными пациентами или смертельно ранеными бойцами. Елена приоткрыла крышку и одно­ временно загнала себе в руку занозу и порезалась о жесть. В досаде она пнула ящик ногой. Ящик вздрогнул и застонал, как от боли. Елене стало жутко. Она тихо вышла из комнаты и затворила за собой дверь. Заноза ушла глубоко. Елена расковыряла ее иголкой, вытащила, смазала это место и порез йодом. За этой процедурой она не­ сколько успокоилась и вернулась в кабинет Суворова. Увидев опять архив, она почувствовала страшную усталость. Она осознала бес­ смысленность всякого собирания, всякого коллекционирования, попыток сохранить и протащить в другое время предметы из прошлого. Ей на минуту показалось, что она занимается контрабандой. Что это я, встрепенулась она. Это они, как контрабан­ дисты, тащили на себе всю жизнь это все. Зачем? Куда? Кому? Раз тащил Георгий Николаевич, значит, так надо было. Тащили же на себе в лихую годину детей, боль­ ных, раненых, самое необходимое добро. Ведь что попало, не тащили, а только то, что необходимо было для того, чтобы выжить, сохранить себя, что было важней самой жизни. Значит, этот архив важней всего был и для Георгия Николаевича. Он для него был как боевое знамя. Но почему он не отдал его во время войны в музей? Да и потом, в семидесятые? Неужели боялся? Или не хотел?