Сибирские огни, 2004, № 6

исходил еще более жесткий, бурный— и, чтобы не слышать его, Сулин взял газету и перешел в дальний угол гостиной. И в этот момент появилась Боголюбская, с лицом красным и воз­ бужденным, стремительно пробежаламимо, едване задев и не заметив его, и вышла, хлопнув дверью. Сулин замер, ожидал теперь появления Николая Михайловича. Но Ядринцев не выходил. Тихо стало — и что-то тревожное, подозрительное было в этой тишине. Сулину, может, следовало войти к Ядринцеву (позже он будетжалеть, что не сделал этого), но он не решился, подумав: пусть немного остынет, успокоится. Сулин снова развернул газету, но не читалось. Глянул на часы— было около семи вечера. Вдруг дверь открылась, и Николай Михайлович, прямой и бледный, перешагнул порог, остановился и как-то странно, ускользающе посмотрел на Сулина, спокойно и медленно про­ говорив: — Яков Андреевич, простите меня... я только что принял большую дозу опия. Очень большую. Думаю, никакая медицина уже не поможет. Повернулся и ушел в свою комнату. Газета выпала из рук Сулина. Дом всполошился. Кинулись за доктором. Но все уже было напрасно. Вечером, без четверти десять, Ядринцев скончался. Позже, разбирая бумаги Николая Михайловича, оставшиеся в комнате на столе, Сулин увидел тетрадный листок со стихами, написанными, судя по всему, накануне случившегося, и поразился их содержанию. В час заповедный средь друзей Я поднял жизненный бокал; Всю жизнь, весь жар души моей Я перелил в сосуд холодный. К тебе, мой друг, душой своей, Душой измученной стремился, Но кубок тот упал к ногам, Упал и вдребезги разбился... Других записок Ядринцев не оставил. Нет, нет, все-таки он собирался жить! Много лет спустя С.П. Швецов, вспоминая об этих последних шести днях Ядринцеваи его отношениях с Боголюбской, утверждал: «Роман не был односторонним... но что-то мешало имобоим вести его в направлении, не приводящем к преждевременной могиле... В моих глазах поздний роман Николая Михайловича (Ядринцеву было 52 года, Боголюбской тридцать. — И.К.) придал его личности, колоритной и яркой, новые черты, удивительно привлекательные. В самом деле, сколько нужно душевной бодрости и свежести, молодого порыва, чтобы в его годы пережить все перипетии охватившей его страсти, столь бурной и сильной, что она уничтожила его самого! Устраните эту черту, и облик Ядринцева сразу побледнеет, утратив то, что, может быть, является для него особенно характерным, как потускнел бы и поблек в наших глазах облик И.С. Тургенева и Ф.И. Тютчева, если бы вычеркнуть из их биографий «последнююлюбовь», как назвал ее сам Тютчев...» И все-таки друзья НиколаяМихайловича не могли с этим смириться— и все сходились на одном: Ядринцев не д о л ж е нбыл кончать так, он не мог не знать, какое он имел значение для Сибири, не мог не знать, как смотрела, что ждала от него родина, которой он отдал лучшие свои силы, что, наконец, заменить его некому... «Не должен— да, но, очевидно, не мог иначе, — мучился этим вопросом иШвецов, — и не нам, его окружавшим тогда, было судить». Похоронили Ядринцева на высоком Нагорном кладбище, которое давно снесено и за­ топтано. Могила же Николая Михайловича, слава Богу, сохранилась— и памятник (велико­ му сибиряку— от сибиряков) на могиле стоит. А тогда, в день его смерти (7 июня 1894 года), друзья решили, как признавался Шве­ цов, «не разглашать всех условий кончиныНиколаяМихайловича, а сообщить, что отравле­ ние было случайным...» Эта «версия» довольнодолго существовала, дошла и до наших дней. Да и кто мог знать доподлинно все причины и «условия», толкнувшие Ядринцева на этот последний шаг? Разве что Боголюбская... Но Александра Семеновна тотчас же после похо­ рон, минуту постояв у разверстой могилы и не положив около, а «решительным и сильным жестом», по словам все того жеШвецова, бросив прямо в могилу на гроб Николая Михайло­ вича огромный венок из живой зелени и ярких цветов, повернулась и ушла, вся в черном, густая черная вуаль скрывала ее лицо, села в коляску и уехала на пристань, торопясь к пароходу... И больше никто издрузей и знакомых Ядринцева уже никогда ее не встречал и не слышал о ней ничего. «Бог ей судья, — обронил вслед Швецов и, вспомнив слова Николая Михайловича, сказанные о ней накануне, в минуту горького отчаяния— «каменное сердце», вздохнул и подумал: «И все-таки они оба друг перед другом виноваты... Бог им судья!..»