Сибирские огни, 2004, № 6

На первом этаже, где когда-то был детский сад, располагалась элитная гостиница без вывески, куда два-три раза в месяц, рано утром или уже ночью, привозили мини­ стров, депутатов Госдумы, в сопровождении эскорта машин с мигалками и сирена­ ми. С почетными гостями толклись местные власти, народные артисты, олимпийс­ кие чемпионы, иногда сам губернатор или мэр. Помогали выйти из машин, поднять­ ся по ступенькам. Квартал оцепляли, во всех переулочках, сквериках, за будками, иногда по подъездам жались группки из двух-трех человек в камуфляже или штатс­ ком. Сколько же их, защитничков! Чем больше Николай замыкался в своей комнате, в своей боли, в собственных мыслях, тем мельче казались ему все эти людишки, суетящиеся во дворе, тем с большей высоты, казалось ему, он озирает жизнь, которую прожил, похоже, до конца. СПАСовская платформа стояла посреди двора, на нее грузили «Тойоту», кото­ рую хозяин своевременно не удалил со двора. Значит, скоро доставят их сиятельств, членов какой-нибудь очередной партии детского мата в три хода. Николаю стало досадно. Если они все так боятся, зачем лезут во власть, туда, куда в Риме поднимался лишь самый умный и самый бесстрашный? Рим! Смешно гово­ рить о нем. В Риме самым богатым был не тот, кто приватизировал и растырил Рим, а тот, кто и себя, и все свое богатство отдал Риму. Как они могут отстаивать интересы государства, если боятся чужого ума и собственного дыхания? Кого они боятся, террористов? Террористов рождает лишь их трусость. Трусам место среди шакалов, но почему они в шкурах львов? Почему Лавр не боялся ни пули, ни сабли, ни судьбы? Почему отец сквозь всю жизнь протащил на своем горбу этот архив? Неужели ему не было страшно? Да за любую вещицу нас выжгли бы до седьмого колена. Это что, инстинкт выживания, инстинкт рода? Или инстинкт Отечества, который заставил умирающего императора выйти к колоннам Зимнего дворца? И пусть он вышел в последний миг своего (или все-таки моего?) сознания, охватывающего всю прожитую жизнь, — это куда боль­ ше, чем покаяние. Это поступок несокрушимого и несокрушенного духа, которому можно и нужно завидовать, и который можно и нужно взять образцом для подража­ ния. Пусть он был не таким, каким хотелось бы видеть его другим, пусть он делал не все правильно и не все добродетельно (с точки зрения всех), может, он вообще все делал неправильно! Но он был устремлен вверх, к Истине, и это главное, что застав­ ляет нас помнить о нем, даже проклиная за что-то или негодуя, и даже презирая. Но — можно ли презирать за страсть? Какой бы нечистой она ни была? Николай смах­ нул слезу. Надо же, какой сентиментальный стал. Как старик. Или тот же римлянин, который не скрывал слез, когда его переполняло чувство гордости за Рим. Вот только где же оно, то «благоденствие и слава», к которому они все вели нас? Я, как частица всей массы, совершенно не вижу и не ощущаю ни благоденствия, ни славы, ни гордости за то, что выше меня. Все вдруг стало таким мелочным, что обидно даже, что шел к этому всю свою жизнь. Шел, шел, шел... А что сделал-то? Так же, как все, лишь коптил небо, на котором не осталось Бога. Суворову показалась забавной мысль: шарахнуть по всем этим дворовым из брандспойта. Лучше б, конечно, чтоб еще и грохот был, и вонь, и грязь. Впрочем, этого им своего хватает. Он даже отъехал от окна, чтобы не искушать себя. Чего испугался? Я даже шарахнуть по ним не смогу. Чего-то нет во мне. То ли потеряно, то ли не было изначально. Вспомнился вдруг далекий-далекий вечер с Гусевыми, отец, подтрунивавший над ними, дергающаяся, непонятно от чего и понятно почему, мать... Как тогда каза­ лось все безграничным, расплывчатым и оттого наполненным радостными ожида­ ниями, а сейчас свелось к одной пронзительной, жгучей точке — а зачем вся эта безграничность? Чтобы я, как тот же Николай I, мог долго, до самого конца, оставать­ ся честным перед самим собой, а не еще перед кем-то? Что им всем от моей честно­ сти, если она остается только во мне и предназначена только для меня? Николай стал лихорадочно соображать, что же можно еще сделать, что испра­ вить. Поздно, эта точка, как шуруп, ввинтилась в кость, и ползет, ползет по ней все выше и выше! Потрогал лоб, тот покрылся испариной. Нет, поздно. Поздно! Поздно! Поздно! Да, мне никогда не дотянуть до уровня отца, Лавра, Залесского. Не дотянуть, черт тебя подери! Рим!