Сибирские огни, 2004, № 6

XLIII В коробках сверху лежали старые пожелтевшие газеты. Совсем недавно их каса­ лась рука Николая. И весь он тогда ушел в архив, как улитка в раковину... Елена физически ощутила присутствие мужа, будто он тут, рядом с ней, достает разные вещи, смотрит на них, думает о чем-то... В коробках сверху лежали старые пожелтевшие газеты. Николай сунулся в одну коробку, другую, но сухое шуршание пересохшей бумаги, к которой прикасались его тонкие пальцы, было нестерпимо зубам и наполняло его душу какофонией мер­ твых звуков. Он хуже чужого человека, с неприязнью подумал Николай об архиве. И что носились с ним отец с матерью? Жизнь угробили из-за него. Как мышки, прожили свой век. Он в раздражении захлопнул крышку, резко встал, и располосовал свои новые белые брюки о жестяной уголок. Поделом, не суйся, не хватало еще порезаться. Пусть гниет тут все! Он взял реестр, составленный когда-то отцом, сел в кресло и стал просматривать его, иронично улыбаясь: шаль, пять лошадок каслинского литья, так... чего еще цен­ ного? В конце реестра был особый раздел, в котором значилось серебро и всякие финтифлюшки. Ага, платиновый перстень. Пятая коробка, справа в углу... Николай извлек мешочек, там были золотые часы, перстни. Перстень как смотрел на него. Он взял, полюбовался им, протер о рукав рубашки. Баксов за триста загоню, решил он, будет, на что в Питер смотаться. Удалось продать за 350 долларов. Ночью незнакомый голос глухо спросил его: «А ты записал в реестр, что продал платиновый перстень за 350 долларов?» Николай проснулся и долго не мог уснуть, ему все казалось, что в комнате кто-то есть. Утром он, естественно, забыл о сне, но когда днем к нему подошел незнакомый мужчина и спросил, продает ли он платину, Николай тут же поспешил домой и на­ против платинового перстня сделал отметку: продан тогда-то, за столько-то и свою подпись. Он сел на стул и, раскачиваясь, стал мрачно рассматривать весь этот хлам. Он еще до женитьбы дал слово родителям, что об архиве не узнает ни одна живая душа. Дал и забыл, как о дальнем родственнике. И вот теперь, когда пора ему самому принимать решение, он искренне недоумевал, стоил ли архив того, чтобы так риско­ вать собой. И кому это надо? Уж коли я, живой человек, никому не нужен с моими способностями, моим доскональным знанием Жан-Поля и Шефтсбери, Маццини и Морриса, которым я могу наполнить сотни пустых студенческих голов, кому нужна эта мертвечина?! Драгоценности, понятно, возьмут, картины, может быть, а осталь­ ное? Возьмут, а потом еще и судить станут за укрывательство или еще чего. Николай понял, что ненавидит его. Не постоянной серой ненавистью, какой одни подлые люди ненавидят других, а как один страстный, неординарный человек может ненави­ деть другого такого же: острой, огненной, пронзительно-желтой ненавистью, погру­ жающей человека в пучину отчаянного одиночества и одинокого отчаяния. Конеч­ но же, для Николая архив значил очень много. Все его детство прошло, прикрытое, как шкафы и ящики, такими же пыльными, плотными покрывалами, скрывая его от всех, скрывая непонятно зачем и на протяжении стольких лет. Он не знал ни друзей, ни приятелей, которых мог бы привести домой и сыграть с ними в обычные детские игры. Едва ли не с пеленок он знал, что он младший в семье, даже не младший, а какой-то приемыш. Все мысли и разговоры, планы и прогнозы, которые заходили в семье, касались не его здоровья или успехов и проблем обучения, а крутились вок­ руг архива, его сохранности, его будущего, судьбы документов, вещей, безделушек. И как бы кто о нем ничего не пронюхал. Кому он сдался? Николай развернул салфетку, неожиданно очень большую и очень приятную на ощупь. Так и есть, очередное стихотворение. Похоже, Лавр писал стихи исключи­ тельно подшофе. На удивление убористым почерком. «Белый полдень, красный вечер, ночь темным-темна. Сходят в вечность с алых сходней жизнь моя и я. Ну, а там, на крае сходней, средь густой травы нас неведомый Господень встретит: «Вот и вы». И ромашковое утро золотой водой смоет там, где легкой пудрой лег мой путь земной». Странно, что Лавр написал так... Скорее это мои стихи, подумал Николай.