Сибирские огни, 2003, № 6

еще искал себя в поэзии, и стихи, наполнен ные чувственно-эротическим звучанием, были похерены зрелым Державиным как ученические, подражательно-неуклюжие. А когда стал собой, был уже «бойцом с седою головой», и кипень вешнего цвета любви уже не могла рождать настоящие лиричес кие шедевры по причине своего отсутствия — август жизни наступил. Хотя и очень знойный август: нельзя не верить мемуари стам, в один голос утверждавшим, что его первая жена Катенька Бастидон, «Пленира», как он звал ее в стихах, была не просто пла менной его любовью, но и любовью един ственной. Овдовев, он женился на Даше Дья ковой не то чтобы по расчету, но скорее «по уму сердца», хотя и с ней был невероятно счастлив. Однако единственным его стихотворе нием о любви из всей его лирики, которое может потрясти сердце, и стал как раз плач по умершей Екатерине Яковлевне. Читаешь — и слышишь: не стихи, не «сочинитель ство» — вопль, вой человека, бьющегося головой о крышку гроба ( и даже в стилисти ке и в интонациях — плач ритуальный). ...И — на тебе! в июле 1794 года он содрогается в рыданиях: «Сердца, души половина, прости, Скрыла тебя гробова доска», а не прошло и полгода, как замелькало в его стихах — «Да шенька, Дашенька!», и уже новую свою из бранницу он Миленой называет. Ужасный был человек Гаврила Романыч! Во всем он был Державиным ! Порази тельным, парадоксальным, глыбистым, гро мовержцем и соловьем одновременно, до безумия дерзким, ангельски-смиренным, оскорбительно-грубым и нежным в один и тот же час. И в доме своем был таков, и в кругу товарищей по пиитическим занятиям, и — с другой Екатериной, с той, что на троне сидела. И — главное — в Поэзии! Исследователям было и есть над чем поломать голову. С одной стороны, надо как- то «отбивать» учителя Пушкина от его уче ника, от его нападок: дескать, сей гений ду мал по-татарски, русской грамоты не знал, о стихосложении понятия не имел... А не надо спорить с Пушкиным. Надо лишь вниматель но доносить до читателей мастерство Дер жавина — то, без чего не было бы и Пушки на. И тогда мы увидим, услышим, почувству ем: автор «Фелицы» — предтеча всего в рус ской поэзии. Мы увидим такое «смещение реальности» и такое ее скрещение с ирре альностью, до какого и наши, и зарубежные «сюрреалисты» дотянулись лишь к середи не XX века, — «И как будто в важном чине Я носил на плечах холм», — хотя, заметим, все это было еще в русских былинах. Мы уви дим еще раз, до чего безграмотны «образо- ванцы» от стихотворчества и стиховедения, пытавшиеся объявить ассонансную рифмов ку достижением «поэтов оттепели». У Дер жавина: «туфли — пухли», «в латах — в ла пах», «терны — темны»... И чего мы только не увидим и не услышим у него! Мы услышим удивительную музыкаль ную гармонию «Снегиря», написанного на смерть Суворова: впервые (и редко кто по том создавал такую сложную инструментов ку) русский поэт вводил в классический дак тиль одновременно и паузы, и инверсии. Мы еще раз почувствуем, сколь малая «искра» была надобна Державину для художничес кого огня, но она поистине должна была быть Божией искрой: возвратясь с похорон свое го легендарного друга-полководца, он услы шал, как снегирь в клетке выводит коленце военного марша; в этом-то коленце он и ус лыхал будущие свои строчки — «Львиного сердца, крыльев орлиных Нет уже с нами! — что воевать?» Новую поэзию россов он зажег от сне гириного пламени... Хотя вся сокровищница мировой по эзии шла ему здесь в помощь. Взять ту же самую оду Горация «К Мельпомене», «Exegi monumentum», так она начинается, «Я воз двиг себе памятник». Кто только не перево дил ее из современников и предшественни ков Державина, но своим стихотворением эту оду сделал лишь он. А уж вослед ему — Пушкин. Можно понять Александра Сергеевича: так, как он «кусал» Державина, «кусают» лишь тех, кому обязаны лучшим. Хотя, как мне кажется, не главные, хотя и великие свои заслуги перечислил Гаври ла Романович в «Памятнике». Конечно, это правда: «...Что первый я дерзнул в забав ном русском слоге О добродетелях Фелицы возгласить, В сердечной простоте беседо вать о Боге И истину царям с улыбкой гово рить». Гораздо проще и точнее сказал он о себе в «Признании» (это и «завещание» сво его рода, хотя написано за девять лет до смерти): Я любил чистосердечье, Думал нравиться лишь им: Ум и сердце человечье Были гением моим. В этом — высшее достоинство держа винской поэзии. Впрочем, хотя поэт во мно жестве стихотворений затевал разговор на тему «весь я не умру», относительно бес 172