Сибирские огни, 2003, № 6

из работ исследователей, обращавшихся к его творениям, не говорилось хотя бы сколь-либо откровенно о том, чему было прежде всего противопоставлено его творчество — как и вся его жизнь. Опасливо обходил эту про­ блему в своем великолепном биографичес­ ком романе В. Ходасевич — понятно: живя в стеклянном доме (да еще с Н. Берберовой), в других камнями не кидаются. Но и смелый О. Михайлов в своей книге о Державине (се­ рия «ЖЗЛ») тоже не смог - не те были вре­ мена — открыто говорить на эту тему. Державин еще ждет своего настоящего исследователя! Заново открывая для себя Державина, еще раз убеждаешься в условности (если не в глупости «ярлычной») таких определений творчества художника, как «русский класси­ цист» или «предромантик»: картину своего времени й портреты своих современников он создавал такой «жестко реалистической» кистью, что даже самому гениальному из его преемников не всегда хватало духу на работу ею. Конечно же, на первом месте тут классически находятся изображения тех, кого поэт-сановник знал и видел «насквозь и наи­ зусть», вельмож, губернаторов, «екатери­ нинских орлов», кратко— и долговременных фаворитов Фелицы: ...А ты, второй Сарданапал! К чему стремишь всех мыслей беги? На то ль, чтоб век твой протекал Средь игр, средь праздности и неги? Чтоб пурпур, злато всюду взор В твоих чертогах восхощали, Картины в зеркалах дышали, Мусии,мрамор и фарфор? Но не само по себе стремление к роско­ ши и неге, к жизни в окружении предметов изящных клеймит гневный экзекутор и бу­ дущий генерал-прокурор; другое бесит его — пока вельможа нежится, его ждут несчас­ тные и униженные у «парадного подъезда» (вот один из истоков Некрасова и Достоевс­ кого): А там — на лестничный восход Прибрел на костылях согбенный, Бесстрашный, старый воин тот, Тремя медальми украшенный, Которого в бою рука Избавила тебя от смерти... Ждут горемычные вдовы, сироты, ждут вельможу впавшие в нищету военачальни­ ки, словом, ультрасовременная картина «в приемной российского ведомства начала XXI столетия» начертана пером гениального рус­ ского поэта конца века восемнадцатого... Но он действительно знал своих коллег по госу­ даревым делам «как себя самого» — и себя самого живописал с не меньшим сарказмом и с не менее ядовитой горечью: ...А я, проспавши до полудни, Курю табак и кофе пью; Преобращая в праздник будни, Кружу в химерах мысль мою... Мудрость державинская, можно ска­ зать, «многоступенчата». Вот одна ее сту­ пень: высший правитель государства, монарх (матушка-государыня, Фелица сиречь) есть антипод всей этой греховности, воплощен­ ной в ее окружении. Конечно, конечно же Гаврила Романыч к тому времени достаточ­ но хорошо (можно сказать — близко) знал «богоподобную царевну киргиз-кайсацкия орды», чтоб не видеть, как далека она от иде­ ального образа, начертанного им, — и все- таки создал такой образ. И ведь не на пустом месте создал: достоинства императрицы Ека­ терины II как действительно Великой — тоже знал. И ведь не случайно признавалась она, что постоянно перечитывала «Фелицу» и при этом «плакала как дура». Как ни ирони­ зируй, но трудно найти в истории (и не толь­ ко российской) пример подобной силы воз­ действия литературного произведения на властителя державы — самого доброго, под­ черкиваем, воздействия... «Вторая ступень» мудрости поэта — понимание того, в чем корень бед его совре­ менников, людей его круга. «Разврат» — лишь следствие, а причина — вот она: «Мне миг покоя моего приятней, чем в исторьи веки; Жить для себя лишь одного, Лишь радостей уметь пить реки, Лишь ветром плыть, гнесть чернь ярмом; Стыд, совесть— слабых душ тревога! Нет добродетели! нет Бога!» Кавычки тут не случайны: это Держа­ вин не от своего лица и даже не от лица сво­ его «лирического героя» говорит, но от име­ ни все того же погрязшего в роскоши, бес­ путстве и небрежении к своему долгу вель­ можи. Нет Б о г а — вот в чем погибель та­ ких людей, обуянных бесовщиной «просве­ тительства»... Автор «Вельможи» доскональ­ но знал свой век и бездны падения человека в нем, особенно человека, «из грязи да в кня­ зи» вознесенного. Да, «всякий человек есть ложь», когда он забыл, чье он создание и для чего он создан. А главное — Кем... Вот выс­ шая мудрость, обретенная русским гением 170