Сибирские огни, 2003, № 6

Как не поверить в то, что имя — осо­ бенно фамильное, родовое, от предков унас­ ледованное, имеет магическое, предопреде­ ляющее значение для судьбы человека. Осо­ бенно — человека незаурядного. «Дерзать» — этот глагол в древнейших пластах славян­ ской речи, в праистоках русского языка тес­ но породнен с другим — «держать», в зна­ чении: владеть, вершить могущественное действо, предполагающее одновременно и властвование, и созидание. (Одно из имен Творца — Вседержитель...) Никто уже не может объяснить, даже Бархатная книга рос­ сийского дворянства, в которой хранится запись о том, что один из потомков ордын­ ского мурзы Багрима (Бугрима), перешед­ шего на службу Руси еще при Василии Тем­ ном, получил прозвище Держава, — даже эта книга не может объяснить, что сему событию было причиной. Почему слово, означающее символ государственной влас­ ти, стилизованное изображение яблока (или земной сферы) из драгоценного металла, стало фамильным именем не шибко знат­ ного дворянского рода, осевшего и ставше­ го постепенно беднеть в казанской глуши, — никто не знает... Но одно определенно и несомненно, вероятно, для любого, кто читал оды «Бог» и «Фелица», кто был покорен громово-не­ жным звучанием гимна волшебству север­ ной природы, зовущегося «Водопад», кто ощущал в себе торжество и гордость за то, что родился русским — читая «На взятие Измаила», кого опьяняли плотоядно-слад­ ким жизнелюбием строки «Приглашения к обеду» («Шекснинска стерлядь золотая...»), а после пронизывали потусторонним холо­ дом, ледяным дыханием вечности словно бы не человеком, а колдовским древнейшим колоколом изреченные слова — «Глагол вре­ мен! металла звон!», короче, для каждого, кто знает мир этого поэта, а тем более — его земную судьбу, неопровержимо и неодоли­ мо ясно одно: такой поэт, такой человек мог называться только так — Державин. Другого имени у него быть не могло. ...Видимо, та эпоха, в которой автор «Во­ допада» возмужал и стал поэтом и государ­ ственным деятелем, была уникальнейшей в истории как государства Российского, так и нашей словесности — помимо всех прочих ее исключительных и необычных свойств и примет, тем уникальной, что лишь тогда, во времена «екатерининских орлов», эти два статуса, высокопоставленный официоз — и поэт, могли уживаться в одном и том же че­ ловеке. Уживаться если уж и не совсем мир­ но, то, по крайней мере без больших потерь для каждой из двух ипостасей. (И неверно было бы утверждать, что верх одержал все- таки служитель муз, а государственный муж потерпел поражение: когда Александр I в 1803 году отправил Гаврилу Романовича в отставку с поста министра юстиции, не одно лишь безмерное самолюбие поэта было сему причиной, — кончилось его время, ибо и как художник он в те же годы пришел к своему закату. Разумеется, для нас он ос­ тался прежде всего одним из величавейших творцов русского стиха, но это уже иной разговор — о вечности, а не о личности кон­ кретной...) Но даже и в ту славную эпоху отече­ ственной истории такое сталось под силу лишь одному человеку, лишь один нищий дворянин, бедный и отчаянный офицер, ста­ новясь последовательно статским советни­ ком, губернатором, статс-секретарем, гене­ рал-прокурором, министром, смог соеди­ нить в себе, в личности своей — в душе сво­ ей! — государственное дело и поэтическое слово. Причем последнее, не теряя ни своей верности истине, ни своей парнасской, «Ка­ стальской» чистоты, под его пером станови­ лось тоже в некоем смысле «государевым словом», художественным творением, опос­ редованно, а то и прямо влиявшим на пер­ вое лицо в империи, — при всем тогдашнем снисходительном отношении к «сочинитель­ ству» как к занятию сугубо частному. И не просто «соседствовали» в этом человеке ху­ дожник и сановник: они составляли единый духовно-гражданственный сплав личности. Единый — во всех значениях: и нераздели­ мый, и единственный. А потому этот поэт и государственный деятель с полным на то правом и без всякой гиперболы мог гордо сказать о себе то, что у любого другого из всех творцов русского стиха прозвучало бы ненатуральным всплеском самовозвеличи- вания: Един есть Бог, един Державин... Для автора этой строки (первой из «При­ каза моему привратнику») она была самым естественным утверждением его жизненной — и даже житейской — реальности; как нын­ че говорится — констатацией факта... «Столетье мудро и безумно» запечат­ лело себя в этом человеке, в его натуре, в его поэзии, в том, что делал и творил, действи­ тельно все, а не только второй своей полови­ ной, в которой ему выпало жить и действо­ вать. Соратники Петра — ощутили себя со­ зидателями Империи Россов, той «России молодой», что продолжала государство мос­ 167