Сибирские огни, 2003, № 6

Стрельников злился, поражаясь всякий раз их несовпадению в том, что было для него самым дорогим и главным... Дело, конечно, было вовсе не в Грине — ну, не любит, не понимает, подумаешь, трагедия какая! Корень был в ином — в их совер­ шенно разном восприятии мира, жизни, людей — всего. Восприятии, давно у обоих сложившемся, сформировавшемся... Стрельников своим дорожил; оно было для него все — без него ни жить, ни чувствовать, ни писать. А жена... Просто она была такой давно, наверное, еще с рождения, с детства, и непоколебимость суждений, жесткая, напористая авторитарность жили в ней всегда. Вот и развелись в конце концов. Развелись без сцен, без скандалов — оба поняли в какой-то момент, что тянуть дальше бессмысленно и глупо. Стрельников иногда вспоминал ее в одинокие свои вечера и всегда по-доброму, выудив из закромов памяти те светлые дни, часы и мгновения, что были у них. Они ведь у всех есть, даже у самых разнесчастных пар — никто тут не обделен. А по сыну он тосковал... Глухо, по-мужски сдержанно и очень болезненно. Сын часто снился ему, еще маленький, с легкой русой челочкой, быстрыми движениями, с кольцом теплых рук на шее, когда зависал он на Стрельникове, обхватив плотно ногами: «Папа!.. Папа пришел!» Вот эти воспоминания были по-настоящему мучи­ тельны и тяжелы. Стрельников видел тогда вдруг то, что было давно, очень давно... Всплывало лето в Солотче, под Рязанью, где снимали они два лета подряд дачу. Сыну было тогда три-четыре года, и всем семейством часто ходили они в дальний, километров пять от дома, старый и чистый сосновый бор. Он рос на песке, светлом, мелкозернис­ том, и падали с сосен потрескавшиеся темно-коричневые шишки. Солнце сквози­ ло сквозь высокие вершины сосен, ложились, причудливо перемещаясь, бегучие легкие тени, и сын спешил, семенил впереди босыми маленькими ножками, в кото­ рых Стрельников любил каждый пальчик с крохотным, таким аккуратным ногот­ ком... Сын был неутомим в этих прогулках и даже, наступив вдруг на сосновую шишку, никогда не плакал, лишь морщился обиженно, поворачивая к Стрельникову мордашку, на которой явственно читались недоумение и обида: «За что она меня так?.. Ведь больно же!» Стрельников тут же бросался к нему, брал на руки, маленького, теплого, такого всего родного, и нес какое-то время, болтая о всякой всячине, заговаривая зубы, чтоб забылись, стерлись в короткой детской памяти боль и обида... И часто, очень часто читали они на ходу Чуковского, по очереди. — Жил да был крокодил, он по улицам ходил... — начинал Стрельников. И сын, весь в этой рифмованной игре, в этих стихах, живо подхватывал, продол­ жал: — Папиосы калюль! Он смешно надувал щеки, делал губы трубочкой, длинно выдувая воображае­ мый дым. Стрельников смеялся легко, молодо, чувствуя всякий раз, какое же полное, на­ стоящее счастье этот вот миг, это «папиосы калюль», смех сына! Потом, повзрослев, он так уже никогда больше не смеялся, и большие серые его глаза (а в том давнем солотчинском детстве были голубые!) стали навсегда серьезными, не по летам со­ средоточенными, с какой-то закрытой внутренней жизнью. Сын теперь все более отдалялся от него, Стрельников чувствовал это... Жена не мешала их встречам, не запрещала -—в этом нельзя ее упрекнуть. Но всякий раз, встречаясь с сыном, ловил Стрельников чужой и словно недоумевающий взгляд. В нем явственно читалось: «Опять пришел... И чего ему надо?» Разговоры их все чаще делались какими-то натужными, неестественными, Стрельников мучительно искал тему, способную заинтересовать, зажечь сына, что­ бы — на одной волне, чтобы понимание, естественное и полное... Но такое получа­ лось все реже, реже — сын взрослел вдали от него, и Стрельников все меньше знал о нынешней его жизни, о приятелях, друзьях, увлечениях. Говорить, находить контакт становилось все труднее, и Стрельников, злясь и мучаясь от этого, словно глупел ^ ИГОРЬ ШТОКМАН Ш Ш ВОТ ЛЯЖЕТ ЗИМА