Сибирские огни, 1923, № 5 — 6

Вишняков нервно вытаскивает белый листок, складывает вдвое,, прячет в карман. Голос у него дрожит. — Да, Зине. Жена бледнеет, грузная, в широком капоте тяжело садится на стул. Стул хрустит. — С несколькими бабами путаешься. Животноводством коллон- таевским занимаешься. Вишняков вскакивает, срывает с вешалки шинель. Жена громко сморкается, всхлипывает, закрывает лицо носовым платком. Большое полное тело женщины студнем дрожит на стуле. Стул скрипит. Вишнякову противна жена. Вишняков стоит у дверей. Дергает себя за рукав, морщится. — М у нас с тобой человеководство? В Губпартшколе, в лекторской комнате, Вишняков пишет второе письмо Спинек. Первое лежит у него в кармане. Вишняков решает передать оба вместе. Но не писать Спинек он не может. Видеться со Спинек, писать ей стало для него потребностью. Еще хочу я сказать тебе о боли своей за тебя. Ты подумала, что я стану относиться, или отношусь к тебе с брезгливостью после того, как узнаю, или узнал, что ты была близка X., У., Z. и др. Как мне было тяжело, как была ты несправедлива. Л. Андреев говорил: — Купивший женщину—зверь. Я добавляю: — Обокравший женщину—зверь вдвойне. Зина, сколько обкрадывали тебя. И как всех их я нена­ вижу. Они приходили к тебе с лестью и ложью. Уходили удовлетворенные, с зевками скуки бросали имя твое под ноги улице, как окурок, как шелуху с'еденного ореха. Улица топ­ тала, трепала твое имя. ft они сыто посмеивались, щурили звериные глазки, подмигивали тебе вслед, шептали по секрету приятелям: — Знаете эта... Она не дурна в постели... только есть у нее недостаток... Бросить имя женщины, улице, значит более чем обо­ красть ее—надругаться над ней. Тебя обкрадывали, над тобой надругались люди. Тебя обокрала и природа. И вот к тебе именно такой подхожу я с величайшей болью и любовью. Тело твое оскорбленное беру, как святыню. Хочу, чтоб любовь моя была так же чиста, как чисты и ты и тело твое, очищенное огнем жажды материнства. Нет, нет ни к тебе с брезгливостью подхожу, а к ним, их пре­ зираю. Если-б мог я вырвать грязный, липкий, длинный, чер­ ный язык улицы, я бы вырвал и бросил бы тебе его под ноги. Растопчи! Но, что я говорю тебе? Разве мы вместе уже не топчем его. В окно на меня смотрит не яркое, но ясное солнце. Ясно у меня на душе. И еще раз я говорю тебе это нестираемое,, ясное слово—люблю. В . «о