Сибирские огни, 1923, № 5 — 6

Спустившись на землю, Г есэр вступает в страшную многовековую войну с шангатхаями и, -после ряда отступлений и поражений, наконец, одерживает полную победу над всеми потомками мангатхаев. Особенно трудно пришлось Гесэру в сра­ жении с последним мангатхайским потомком—Лобсоголдоем, у которого: „Миллион-миллионов несчастных рабов, И в числа не вложишь степных табунов. Я конь златогривый царя Мангатхая, Как ветер, меж степью и небом летит, Шагнет посильнее— земля задрожит, Испуганно эхо над краем роняя". Лобсоголдой рисуется эпосом великим могущественным чародеем: „Перед боем с Гесэром он двадцать волшебств Заставил по пальцам на славу скакать, Я десять других, что моложе волшебств, В ладонях заставил на радость сплясать... Раз, глядя на небо, смеялся душой, О том он смеялся, что только один И держит и правит восточной землей— Что равен он богу, земли—властелин". Однако, Гесэр победил... Всесильный Лобсоголдой-Мангатхай побежден и по­ зорно сожжен на костре, и пепел, оставшийся от него, брошен Гесэром на „забаву играющего западного" и „на растерзание сурового, восточного," ветров. Так бурят-монгольский эпический герой расправляется со страшилищами мангатхаями —олицетворениями зла и насилия. Расправившись с Лобсоголдоем- Мангатхаем, Гесэр возвращает себе богинеподобную красавицу-жену, которая была взята в плен Лобсоголдоем в одном из последних боев. Тогда на земле водворяется мир правды и справедливости, мир красоты и счастья, мир „от упоенья счастьем". Этого краткого очерка, надеемся, будет достаточно, чтобы дать почувство­ вать, какой ценный вклад в русскую литературу мог бы сделать перевод Гесэра. ^ Наряду с эпосом, мы коснемся здесь вкратце поэтических струн шаманской поэзии, песен и заклинаний. В них сменяется бесконечный ряд настроений и эмо­ ций, преимущественно страха и печали, в зависимости от того, к кому то или иное песнопение обращено: к божеству ли всех божеств— Эсегз-Малан-Тынгэрину, или Бохан-Ноен-Бабаю, или „буропламенным* духам Тарасинских чудотворцев, или неж­ ноголосым изгнанным женоненавистниками ламами из хоринских (забайкальских) степей в Северо-Байкальскую долину, двум сестрам— заянам, или, наконец, духам Унгинских .молодцов", которые: „Из края близкого Улея, Ища красавицы истому, Дошли до дальнего Балея, - До пади, вверенной другому"... Мы можем смело сказать, что изучение бурят-монгольского шаманизма с точки зрения художественной ценности до сих пор не было и нет. До сих пор за­ клинания шамана представляются каким-то бессмысленным исступлением. Между тем, сколько здесь поэзии, сколько чувств и переживаний, как мастерски, порою тонко музыкально—в начале и в конце строки—срифмованы стихи! Нам помнится случай, когда один политический ссыльный (накануне рево- пюции) присутствовал при шаманском комлании (молебствии). Когда шаман от восторженного, более или менее спокойного, заклинания перешел в трескучий ры­ дающий экстаз, и рыдающая струна его музыки и поэзии дотронулась до интим­ ных струн ссыльного—этот борец за лучшую долю трудящихся не мог сдержать своих чувств. „Это сплошное рыдание, сплошной вопль, одетый в какую-то для меня не­ понятную, чувственную музыку*, сказал -он. Шаманская поэзия—часто действительно вопль, выражающий скорбь и горечь умирающего бурята, просящего помощь через своего шамана от „исцеляющих и оздоровляющих" небесных бурханов (богов).