Сибирские огни, 1923, № 5 — 6

Сам же Замятин, мучительно преодолевая в себе некультурного азиата и цивилизованного европейца, устремляется к революционному „завтра". Ибо для него, взыскующего Человека, „бури, грозы, раскалываю­ щие небо, вдребезги разбивающие машинную тишь,—это самое прекрасное на земле", и пока в людях есть еще красная .горячая кровь, пока человечество еще молодо — всегда будут восстания, рево­ люции. Они нужны, как грозы: чтобы солнце стало ослепительней, воздух—хрустальней, цветы пахучей. Только беззубые могут мечтать о лаодикийских временах, когда все будет укрощено, закончено, ис­ числено, отмерено, когда не будет уже никакого буйства, никаких криков".. Он знает твердо, и в этом великолепный пафос его чеканной веры, что не доехать до безгосударственного строя в „спальном вагоне эволюции": „Государство переживает себя", свои задачи, но, конечно, добровольно умереть не захочет — и снова молнии, бури, пожары. Таков этот закон, украшающий грозовым „р“ мягкое „эволюция". 3. Крылья Евгения Замятина. Евгений Замятин — самый лукавый писатель в русской литера­ туре. На каждом этапе своего развития он обманывает предельностью, конечностью, горизонтом, обтачивает и закругляет эти мнимо-найденые концы земли, пределы пределов, тем, чтобы в последний момент пе­ рейти через них и позвать к новым пределам. Оттого так легко связались с его именем „квадратные представления": он прошел через все семь смертных грехов бытовизма, символизма (его полити­ ческие сказочки), импрессионизма, формализма и пр.— с тем, чтобы напоследях (напоследях ли?) засверкать восьмым — уводящей в беско­ нечность, за пределы предельного, добродетелью синтеизма. На каж­ дом шагу ступенчатого пути своего он оставил не мало малых сихг которым уж не под-силу подняться на следующую высшую ступень. Так на ступени „Уездного", сгущенного, уплотненного бытовизма ос­ тался ft. Чапыгин, М. Пришвин, быть может, останется (при том не „без благосклонного" участия Замятина) Всеволод Иванов, а Замятин преодолев, идет вперед и выше, ибо знает гётевский афоризм, что „если написать мопса вполне схожего с натурой, то от этого, соб­ ственно говоря, станет лишь одним мопсом больше на свете и едва л.и в этом можно увидеть обогащение мира". Знает, из соб­ ственного опыта, что „одно голое изображение быта, хотя бы и архи- современного, под понятие современного искусства уже не подходит. Бытописание— арифметика; единицы или миллионы—разница количе­ ственная... Сама жизнь сегодня перестала быть плоско-реальной: она проэктирует не прежние неподвижные, но на динамические координаты Энштейна, революции. В этой новой проэкции — сдвинутыми, фанта­ стическими незнакомо - знакомыми являются самые привычные фор­ мулы и вещи". На следующей ступени — высокого формального техницизма, вот бравшего в себя и подновленный реализм, оставил он, в качестве незаконных детей своих, „серапиновых братьев" (недаром же он в цитированной выше статье о „новой русской прозе“ в журнале „Русское искусство" № 2—3 сравнивает себя (в отношении „серапионов") с госпожой Бержера (из Мнатоля Франса), что выдумала несуще*