Сибирские огни, 1923, № 5 — 6

фантазию и у строителя Интеграла... Строитель сам себя предает: Бакунинскую женщину (1 — 330) усаживает под колокол, из которого выкачивает воздух, гибнет последний порыв к разрушению Зеленой Стены, и огромная лысая профессорская парабола изрекает торже­ с тво „энтропии" и разума: „Да, да, говорю вам: бесконечности нет. Если мир беско нечен, то средняя плотность материи в нем должна быть рав­ на нулю... Вы понимаете: все конечно, все просто, все вычис­ лимо..." Что это: дань художественным (я сказал бы декоративно-театраль­ ным) эффектам и кунштюкам авантюрного романа, сюжетной фанта­ стике и внезапности, излюбленный прием comedia dell’arte, когда тра­ гедия, проделав в воздухе мертвую петлю, совершает планирующий спуск к канальскому гротеску. Или, может, дань теоретикам учения о теплоте, Роберту Майеру, Карно и присным, отвергающим учение о сохранении энергии, утверждающим, что когда-либо солнце неизбежно остынет и потухнет, и земля окоченеет, жизнь прекратится? Жертво­ приношение ли Шпенглеру и демонически подмеченной им черте фау­ стовского человека (которая, конечно, прежде всего, присуща самому Шпенглеру и бьет по нему же)— „связывать с своей личностью некоторую заключительную ступень является, очевидно, потребностью западно­ европейского самоощущения"... Выражение-ли мироощущения и глубо­ кого надрыва скепсиса самого художника? Каждое из этих допущений имеет за себя серьезные доводы. Такой финал — формальный трюк, ибо, во 1-х, Замятину, как художнику, вообще близка остро-отточенная игра форм, во 2 -х, такой финал имеет и тонко расчитанное философски-агитационное значение, уплотняя, углубляя в читателе, как противоположное, духовно-револю­ ционное, бунтарское чувство. Есть и шпенглерово и майерово начала, поскольку чувство конеч­ ности, относительности, кризиса, заката, конца — самое острое, самое безысходное чувство из всех чувств человека заката империалистиче­ ской культуры. Но не для того загадал Евгений Замятин, этот современнейший из русских писателей, великие загадки, мучительнейшие проблемы государства, власти, свободы и счастья—органического и механического, энтропии и энергии, не для того поднялся на вершины художественной философии, чтоб по-андреевски крикнуть истерически в финале — „нет истины" или предложить нам „потушить фонари и полезть во тьму". Не для того познал и преодолел он быт россейский и западный, быт соба­ чий и автоматический — Алатыря и Лондона, чтоб заморозить нас на .ледяном шпиле своего философского скепсиса, в сугробах истинно­ русской „непутевой“хандры или в холодных туманах истинно-английского сплина. Не для того, наконец, с изумительной силой столкнул два вечно­ враждебных завета, два вечно-непримиримых закона— „Завет принуди­ тельного спасения" и „дикого состояния свободы", завет вещи и закон человека, чтоб показать лишь неизбежность подчинения должного — сущему, души — интеллекту, „становления — ставшему? Нет, этот сомнительно-завидный удел художник оставил Оствальду Шпенглеру и прочим кукушкам, выбрасываемым революционным „се­ годня" из дворянского теплого гнезда своего аристократического „вчера" !