Сибирские огни, 1923, № 5 — 6

нам. В этом мире нет и красоты: красота ведь бесцельна, антиутили- тарна, она могла родиться лишь в диком состоянии свободы". Жен­ ские нумера еще сохраняют рудиментарные остатки эстетического чувства, в виде любви к цветам, но Д 503 находит, что „красиво только разумное и полезное: машины, сапоги, формула, пища и пр.“ - Правда, нумерованные человекоиды любят еще гладко-синее, без облачных „куч пара", „стерильное безукоризненное небо“, когда „весь мир отлит из того же самого незыблемого вечного стекла, как и зеленая стена, как и все наши постройки, ибо в том стерильном небе видят синюю глубь вещей" (вот он, цвет Всеволод-Ивановского Сине­ го Зверюшки-Вещи!); любят еще „грандиозный машинный балет" (не отголосок ли „древних" фореггеровских, московских „танцев ма­ шин"? ибо находят, что танец красив, поскольку он идеал „несвобод­ ного движения*, благо инстинкт несвободы издревле присущ чело­ веку".) Ежегодный „праздник единогласия", когда нумерами выдают новые „юнифы" (от слова unitorum) и заставляют вновь вручать все одному и тому же „благодетелю" ключи счастья, венчает здание этого единого государства", достигшего „идеала", а „идеал (это ясно) там, где уже ничего не случается"... Если-б Замятин поставил здесь точку,— его картина мещанского окаменения цивилизации, окостенения христианских или социалисти­ ческих идеалов, доведеных до последней станции „логическим махо­ виком", не представляла бы ничего своеобразного: мы это уже слы­ шали от буржуазно-либеральных критиков социализма, мы это уже читали в т. н. утопических романах Беллами, Уэлльса и т. д., и т. д. Больше того,— только злой художественный памфлет на недавнее военно-социалистическое (Запад) и военно-коммунистическое (Восток) наше прошлое — то и тут Замятина опередили: Эренбург рассказом „Ускомчел", романом „Хулио-Хуренито" (где повторяются те же ядови­ тые мысли-сатиры касательно „разверстки зачатий" и т. д.), Пиль­ няк, предвосхитивший „детоводство" в остроте насчет „проэктируе- мого Коллонтай человеководства и человеческих племенных рассадни- ков", (повесть „Иван да Марья"). И прав был бы ft. Воронений, увидевший в романе „Мы" лишь пародию, каррикатуру на коммунизм и революцию, и верны были бы, быть может, все разглагольствования о социально-реакционной сущности замятинского мирочувствования. Но все дело в том, что именно в этом пункте Замятин взлетает на головокружительную высоту художественного и философского проз­ рения, обретает пророчески-революционный пафос, насыщается не­ укротимой грозовой тоской буревестника, видит очами Достоевского неизбежный приход того „джентльмэна" (из „Записок из подполья"), кто бросит вниз тормашками вселенную, пришедшую в равновесие, вселенную электричества и таблицы умножения, разрушит мир в не­ бесах и благоволение в человецех, бросит землю в пучину новых революций. Замятин противопоставляет неукротимо идею свободы идее сча­ стья: „В раю был предоставлен выбор — или счастье без свободы, или свобода без счастья". Люди выбрали (или им навязали — в данном слу­ чае это безразлично) счастье без свободы. „Счастливый" автомат по­ беждает „несчастного" скифа. Но в людях остается капля „солнечной лесной крови", остаются страстные волосатые руки у номера Д — 503; даже в пределах Зеленой Стены сохраняются неясные томления по