Сибирские огни, 1923, № 5 — 6

„Вот это так—так! Ай-да наш, ай-да Андрей Иваныч!... Я говорил,, брат, пей, я говорил. Ай-да наш!"—но не „наша"—нечесова, не их уездная—вся эта „Русь на куличках". Старый быт совершает свое reductio ad absurdum, бытовые поры, намордники, оковы разры­ ваются—и веселая пляска пьяненького поручика силой художествен­ ного прозрения (не забудьте: повесть „На куличках" написана была в 1914 году!) звучит погребальнее, убедительнее тысячи danses macabres над могилой старого мира и старого быта... И от того бодрящей силой наливается этот жуткий замятинский скепсис, и от того пророческим заклинанием и революционным кличем звучит его обращение к под'яремному народу, символически вопло­ щенному в образе собаки с лучистыми человечьими глазами, собаки, по-рабьи покоряющейся тому, кто даст ей мясо в черепке и вздернет ошейник на цепь у конуры: „ —Но зачем у тебя (собака) такие прекрасные глаза? И в глазах на дне такая человечья грустная мудрость? Я знаю: была человеком, и ты им будешь. Но когда же ты будешь? Когда же я не посмею сказать тебе: — Ты—собака" '). Но человек уж поднимался из собаки, чтоб взалкать сверхчелове­ ческого. 2. Человек— автомат. Художественно бытовая (или надбытовая) философия Евг. Замя­ тина не представляла собой, однако, ничего оригинального (если от­ бросить на время вопрос о форме ее), если-б художник ограничился только ролью Саванароллы—обличителя русского быта. В самом деле, разве не такой же увидел эту же уездную Русь Сологуб в „Мелком бесе", не говоря уже о Чехове, Куприне и даже Салтыкове-Щедрине и Гл. Успенском, чьи тени носятся неотступно над замятинским „Уезд­ ным"? Но сила мысли, и мощная (до сих пор в русской литературе едва-ли превзойденная) широта диопазона и художественного охвата писателя именно в том, что из Алатыря, из Барыбы и Нечесы взор его перекидным огнем падает в Лондон, в гущу европейской цивили­ зации, в Джесмонд, в душу викария Дьюли и Кембла („Островитяне"), и там мещанину-зверю откликнулся мещанин-автомат. В свою оче­ редь и тема о мещанине-автомате, конечно, не впервые поднимается в мировой литературе, а в самое последнее время мощно трактует ее Г. Уэлльс, чье влияние (особенно романоз: „Машина времени", „Спя­ щий пробуждается") коснулось, в частности, и последней работы За­ мятина (романа „Мы"). Но своеобразие и пафос Замятина, повторяю, именно в том, что не из Алатыря глядит он на мир и не из Лондона, но где то между Алатырем и Лондоном строит дом свой и храм свой. Машинный, индустриальный быт убивает человеческую личность столь же беспощадно, сколь и патриархальный, звериный, уездный. „Как известно, человек культурный должен, по возмож­ ности, не иметь лица. To-есть не то, чтоб совсем не иметь, а так: как будто лицо, а будто и не лицо— чтоб не бросалось в глаза, как не бросается в глаза платье, сшитое у хорошего 1) Соч.. т. III. Глаза, 164-167.