Сибирские огни, 1923, № 5 — 6

вем. Купец селедкой торгует, девка утробой торгует. Всяк по-своему. А чем, скажем, утроба хуже селедки, или чем селедка хуже совести? Все товар"... ') Здесь, как видите, заранее угаданы все основные пружины и мотивы мещанства выпуска 1923 года, здесь угаданы все разглаголь­ ствования современных героев Пильняка, Вс. Иванова, Эренбурга, здесь предвосхищена философия вещи и сапога какого-нибудь Хулио- Хуренито и его автора; и чем, в самом деле, отличается этот „материалист" Тимоша, от „материалиста" Хуренито? Тимоша—такой же „ничевока", „циник", „нигилист” особой новейшей формации (не особенно то, положим и новейшей—папашей Смердякова числить). Он, если хотите, и бога искушает", заставляя собственных детей кушать с ним— „тубер­ кулезным" из одной тарелки: „—Вот Господа Бога искушаю. В больнице говорят,— она, мол, прилипчивая, чахотка то. Ну, вот, и погляжу: при­ липнет к ребятам, ай нет. Поднимется у Него, у Господа Бога, рука-то на ребят несмысленных, ай нет?" Самое сострадание, человечность, радушие появляются в этом всероссийском болотце не иначе, как с кривой садической усмешкой, высшей, сладчайшей, циничнейшей жестокости. Ежели генерал Азан- чеев на тезоименитстве супруги своей дамам розы преподнесет, то не иначе, как с нюхательным табаком; если супом угостит, то уж обяза­ тельно с касторкой; пожалеет рядового Аржаного, убившего китайца ради „пант",— „жалеть надо человека, миленок, вот что1*,—так разве уж по случаю того, что здесь же, в этой же комнате, через полчаса изнасилует (под страхом каторги для мужа) светлую чистую Марусю, жену Шмита... И такие же мучители специалисты по избиению „точ- нотактных" солдат, способные, тоски и скуки ради, убить галченка и человека,—все эти Шмиты и поручики Половцы, со всей их тоской нежнейшей и запросами неутолимыми. Их энергия направлена в „никуда", их силы тратятся—ни за чем... И прав, рассуждая об этом мире у чорта на куличках, Андрей Иванович Половец: „Умереть? Ну, что ж... Умереть нам легко. Убить—труд­ нее, и труднее всего—жить". Искусство жизни недоступно этому двуутробному человеку-собаке так же, как искусство мыслить. Хорошо одноутробным собакам, про­ сто, напр., добродушной дворняге—капитану Нечесову. У того фило­ софия не сложна: „разве можно—такие разговоры, чтоб кровь в голову шла? Надо, чтоб вся в желудок уходила... „И не все ли равно ему— своих или чужих детей вынянчить от уездной Мессалины—капитанши?... Остальных глотает трясина, и смешными, и глупыми глядят они у Замятина в своем идеализме, порывах, в своем барахтаньи над тундрой, над бездной мещанства... Но это—особая „глупость", мнимая глупость правдоискателей, этих вечных „дурачков" в русских народ­ ных сказках, мнимый „идиотизм" князя Мышкина... Этой „глупостью" (от' неумения утвердиться барыбно на болоте) заражен идеалист-стихоплет Костя Едыкин (повесть „Алатырь"), и так­ же нелеп и глуп алатырский „князь"—почтмейстер, мечтающий о достижении вечного братства на земле путем изучения эсперанто; глупо живет и нелепо умирает вечный студент первого курса