Сибирские огни, 1922, № 4

прерывал неугодного нам оратора, иногда даже замечанием не по существу, а одной силой своего голоса. Пользуясь перерывом, кто-нибудь из нашей группы (чаще Емельянов, Гоголев или я) начинал говорить. Если его прерывали (а сначала просто не давали возможности говорить)—и слово брал кто-либо дру- гой—Пехов пускал опять в ход силу своего голоса—и мы получали слово. Этот оригинальный способ ведения собрания по существу разрешил вопрос—наши сторонники, прибывали и прибывали, мы все д а л ьше и дальше пробивали брешь в настроении школы, причем в числе доводов были и такие наивные, расчитанные на среднее юнкерство—как этот:—если Половников освобожден не будет и ваше выступление окончится неудачей—вас в офицеры не произведут. Д если освободите Половникова, через несколько дней—срок выпуска и авось вам зачтут ваш глупый, опрометчивый шаг. Пехов нашел какой то удачный момент голосования, поставил вопрос— что называется „фуксом"—и провел нужное решение. Где было большинство голосов—неизвестно—но Пехов авторитетно, а еще более громогласно заявил, что большинство за освобождение. Попытки протеста были заглушены той же громогласной глоткой. Д так как у большинства было одно настроение—хоть какой-нибудь конец, то и попытки созыва нового собрания нам удалось лик- видировать, разбивая мнения по одиночке и по-взводно. Половников был освобожден. Окружавшие школу цепи ушли. Часть юнке- ров ра збрелась по городу, меланхолически раздумывая—удастся-ли теперь им получить погоны. Но события на этом не прекратились. Днем, когда военно-революционный комитет предложил сдать все оружие и припасы и передать суду виновных в захвате склада гранат и винтовок—школа отказалась это выполнить, вторично стала в ружье и вторично была окружена войсками. До поздней ночи велись переговоры, и когда часа в три утра, вместе с представителями комитета, я по- пал в школу, то застал ее в полной боевой готовности. Даже все двери и окна зданий были забаррикадированы. Не спавшие две ночи юнкера, в полном боевом вооружении, с винтовками, столпились в здании столовой. Представи- телей комитета, очевидно ждали—был на месте президиум собрания. Первым говорил т. Дзаров (с. д. интернационалист), затем представители полков, и дальше было дано слово мне, как представителю школы в Совете Р. и С. Депутатов. Я подробно обрисовал настроение гарнизона, состав частей, которые готовы выступить, настроение Совета, где мной только что был сделан доклад, словом, привел все доводы, дока зывающие полную безрассудность вы- ступления и какого-либо сопротивления, подчеркивая, что требование разоружения вполне законно, что всякая власть, имеющая дело с попыткой сопротивления, должна это сделать. Против этого резко выступил тот же капитан Селецкий, любимец большин- ства. Как утопающий хватается за соломинку, так и Селецкий решил использо- вать последний и довольно слабый довод. С дрожью в голосе, со слезами на глазах, показывая на свои золотые нашивки на рукаве—знаки ранений, Селец- кий долго и действительно красиво и с чувством заговорил о чести мундира. Разоружить юнкеров, лишить оружия будущих офицеров—это значит разжало- вать их или нанести тягчайшее оскорбление. Так говорит традиционная честь офицерского мундира. Никаких надежд на производство в офицеры не будет, коль скоро все юнкерство разоружено, превращено в толпу. Это значит, что у представителей власти нет веры в честное слово русского офицерства, что у них уже готово решение о расформировании школы и с этим решением школа соглашается, передавая свое оружие. Потрясая своим кортиком, Селецкий за- явил, что при первой же попытке разоружить его, старого кадрового офи- цера—он или пустит пулю в лоб или будет защищаться до последней капли крови. Нам было бы смешно спорить о традициях „чести мундира" и чувствах кадрового офицерства—поэтому Селецкому взялся возражать тот же Пехов. В запасе у него, вероятно, было достаточно красивых слов, вполне пригодных для