Сибирские огни, 1922, № 4

Боялся простуды. Старательно берег себя. Надел на шею теплое кашнэ, на плечи меховую тужурку и открыл форточку. Ну вот! Бабу эту из кухни выне ело. Засверлила визгом воздух. - ...Пишат, пишат царь ерманскай, Пишат бел-а-а-му ца-а-рю...— Наклонилась над кадкой широкозадая и орет! Часа два эту кадку промоет. И мороз не пробирает! Красные заветренные руки до локтя открыты и ноги голые, в одних рваных калошах. — Беламу царю"... Пролетарская революция... Вот он, пролетариат! Сло- пал все и про белого царя поет. Ведь эта ступа тоже, вероятно, теперь на ми- тинги ходит! Глазами хлопает, да семячки лущит. А ей на растерзанье все: культуру, право, личность! Да знает-ли она еще, что в стране царя нет? В стране царя нет и в головах его нет! Да замолчит ли когда-нибудь эта баба!.. — I Хлопнул форточку со злостью. Такая жгучая ненависть проняла, что самому стыдно стало. Раньше ни- когда не унижался, до ненависти, к этим вот, из нижних этажей, А теперь на нее уходит последний запас внутреннего огня. — Долго-ли будет мешать жить эта октябрьская сволочь! Вот три месяца, только как воцарились, а уж нет сил. Безвкусная, душная, грубая жизнь! Везде, везде эти люди! И на улицах и здесь в лучшей гостинице, в учреждениях .. Топают грубыми сапогами, плюют на пол, сморкаются пальцами и орут, орут... Дико, нескладно, неумело кричат „речи* на митингах. Пишут приказы. . Они, приказы! Эга кричащая, нахально выпяченная безграмотность!..— Хотелось самому кричать, топать, рвать, ломать. Но годы вызова, дуэлей упоенья борьбой даже из памяти вытравило. Отличный стрелок, бравший призы, страстный охотник к сорока пяти годам сгас, облинял, отяжелел. Жизнь пред'явила счет за слишком обильный пир и душа, как тело, потеряла упру- гость. Стала сонной, рыхлой и боязливой. При встречах с Шереметевым в кор- ридоре—здоровался первым. И голос при разговоре терял властные ноты. Был мягок и искателен. В гостинице вообще царил еще худой мир. На стенах корридора рядом висели приказ Совета № 3 о контрибуции с купцов, хозяйские цены и правила для жильцов и извещенья об эсеровских собраньях. Только женщины стычками этот мир часто, но не надолго и неглубоко, нарушали. Местный остряк доктор эту гостиницу из „России" в „Ноев ковчег" переиме- новал, И сразу все подхватили. Посмеивались. — Номер первый—Смольный, номер двенадцатый-=Учредительное Собра ние, в остальных смешай Господи: пролетариат, соглашатели, буржуазия. Пары чистых и нечистых. Здорово приклеено!— И сейчас Холодковский вспомнил это названье: — Нет, нашему Ною свой ковчег к Арарату целым не удастся доставить... А может—быть?..— г Ной" внизу своим мучился. Оставили хозяину две комнаты. На семь душ семьи. По секретному слова сказать негде. Провел Алексея Матвеича в спальню. Жене угрюмо и невнятно бросил: — Собери щенят, да вываливайтесь отсудова. А она за весь день первый раз к окошку присела. Хэть на улицу по- смотреть. И не в тюрьме, да как в тюрьме. Плюнула с досады. Нехотя рас- плывшееся на стуле, как квашня, сытое тело подняла. Не выдержала, огрыз- нулась. — Щеняты то, поди, твое порожденье. Свою кров ь .. — Выдь, говорю!— — Лйдате—Маничка, Гришанька,,. Ошалел отец с большевиками-те. Ай- дате or греха!— Маничка живо с книжкой подхватилась. А Гриша заупрямился. Нз полу сидел: коньки к сапогам примерял. Сердито по полу ерзнул и'плаксиво затянул: