Сибирские огни, 1922, № 4

а тебе не кажется, что... тебе надо отдать в починку твою двухстволку? Правый курок у тебя немного фальшит. ft то ведь скоро перелет? — Дурак, выразительно и убежденно произнес Назаров.—Право, дурак! Миха гулко, ядрено захохотал, скользнув упруго в сторону на лыжах: — И поехали два дурака, домой, как гласит русская пословица,—прогово- рил он и снова захохотал еще более раскатисто и гулко, так что где-то глухо и коротко охнула заснувшая тайга. . V. Через неделю—накануне того дня, когда Миха должен был убить воен- спеца, ночью его квартиру оцепили агенты Чека. Миха, з апершись в комнате, начал отстреливаться и был убит в перестрелке одной из первых пуль. Назаров еще раньше перебрался в свою запасную нелегальную квартиру, к рабочему жестянщику Гордею, жившему на окраине города. Эту квартиру никто из товарищей, кроме Михи, не знал. Пришлось несколько выжидать. И только сегодня ему самому лично удалось установить, что военный ко- миссар Медведев будет вечером в красноармейском клубе, куда он изредка за- ходил играть в шахматы. Лепорский,' узнав от Тани о распросах На з арова о себе, захотел непременно присутствовать при этом, но На з а р ов его помощь решительно отверг. Последние дни почти никуда не выходил. Лежал по целым дням в ком- нате; с миром сносился только через Гордея и раза два встречался на стороне с Чубаровым. Только получив известие о гибели Михи, Назаров понял, что в нем до последней минуты бессознательно гнездилась надежда: Миха не пойдет на убийство. Теперь рухнуло последнее, огромное и, казалось, все чувства навсегда умерли в нем. Все дпя На з арова стало безразлично. Читал целый день пу- стейшие романы и старался ни о чем не думать. Только когда видел или слы- шал маленькую девятилетнюю сестренку Гордея, с черными блестящими гла- зами, что то вспыхивало в нем. Вспоминал Нюру, старушку, и мысль пыталась бежать дальше. Но он легко останавливал ее, и все снова быстро умирало. Вечером в семь часов—лежал на кошме перед печкой и равнодушно жег свои последние сохранившиеся бумаги. Книги он раньше передал частью Чубарову, частью Гордею. Комната пу- стела. Неуклюже повисла на стене серая, длинная шинель. Неуютно смотрела деревянная кровать большим синим пятном скомканного истертого одеяла. На столе две-три растрепанных книги, да грязная разбитая чернильница. И все. Безучастно смотрел Назаров, как догорали листовки бумаг; яркий, без- душный огонь одинаково весело пожирал их один за другим. — Вот и последний... Что на нем?—Назаров устало повел глазами по не- ровным, черным строчкам: — Сказочной и воздушной кавалькадой, озорной и беспечной, как и наша ватага ребят, по степи скакали круглые кусты ржаво-серого перекати-поле. Сшибались, цеплялись друг за дружку, громоздились в кучу. Налетал порыв ветра,—они снова, как испуганные пушистые зверки, летели врассыпную... Мы снова собирали их в кучу, огромное количество,—потом разом пускали их по широкой, безкрайней степи.— — Что такое? Эти перекати поле своими серыми копючими отростками словно укололи его слегка; что-то чут-чуть разбередили в нем... Он вспомнил: это его юношеские наброски картин своего детства. Теперь оно уже далеко: оно покрыто и завалено большим трудом жизни; тяжело и окончательно раздавлено неуклюжим страшным мусором недавнего прошлого. Он бросил листок в печь.