Сибирские огни, 1922, № 4

А! этот великатный барин с очками на веревочке. Сразу нарисовал его. Сразу убедился глубоко и бесповоротно—негодяй. Как он смел отнять ее у него, чем? И как он смел убить моего ребенка? Это сн настоял на этом. Мерзкая гадина! Горячие пальцы опять вернулись: они жгли нутро, заполняли его сплошной скачущей лавой, охватывали все тело изнутри—-и остро ударяли в голову. А она... девушка с золотыми волосами1 Вздрогнут: за спиной громыхнула о пол, ненужно и нахально, жестяная труба. — Господи!—тихо ахнула коричневая старушка, и опять тихо. Молчат. Знают? А, может быть, нет. . Главное, чтобы они не узнали— коричневая старушка и особенно светлоглазая Нюра. Остальное наплевать.. Молчат. Видимо, знают. Иначе, почему же молчат? А впрочем, на все на- плевать. Сжался. Хотел все раздавить в себе, убить до конца все чувства... И вдруг быстро, больно и глубоко запела по телу кровь. — А ребенок? Снова в руках письмо: „Я вынуждена буду убить.." — Вчера писала. Еще не успела, если не лжет, сволочь! Рванулся чтобы бежать к ней Шагнул за шинелью. Оборвзл вешалку и хросил шинель на кровать. — Нет, не пойду. Привернул коротко лампу. Сел на кровать. Ог мук и болей выработал раньше средство: лечить себя мыслью о смерти, близость которой ощущал не раз в жизни. Помогало. Рождалась легкость. Охватывала, буйная, пьяная жадность к жизни — Наплевать. Все проходит!.. И сей тас попытался. — Умру... исчезну. И ни-ко-гда уже не буду.., Нигде!. Черным крылом вымыло ощущение пустоты: ходят люди, смеются, чай пьют, всс такое обычное—вплоть до мелочей—старых самоваров, улыбок, смеха милых девушек, а его нет совершенно... — Меня уж никогда не будет... Даже закурить не смогу... Улыбку ребенка не смогу увидеть... Никогда! Последняя точка—безмерной ужасающей тоски... обрыв. Ничего не оста- нется, никто не вспомнит. . И остро до безумия захотелось остаться и после себя в мире... — Мой ребенок. В нем! И его хотят убить! Мерно закачался от мук, застыл .. ... Стукнула входная дверь. Казалось, не слышал. Кто то шумливый, мох- натый как медведь, мягко ввалился в дверь. Кричал раздельно и сочно. — Хо-о, Микандра!.. Ты што-ль? Здравствуй! О, язви-те в душу-то! Двад- цать лет не видались. Пойдем выпьем што-ль, тудыт твою мать! Совсем еще, ясно не узнавал, не думал, кто это, но чуял что то родное, близкое, горячее, свое лапит его крепкими руками, мажет по лицу пахнущим острой дубильной краской полушубком: — Хо-о! Не то легче, не то тяжелее стало Назарову: тяжелое поспешно уходило, но еще сжимало горло резким режущим удушьем. Встряхнулся. — Миха. Ты? Чего ты ор ешь? — Э, нет!., не скажу, милейший!.. Нет! давай рупь-цалковый,—крепко бросил перед собой широчгнную ладонь:—давай, язви те в душу то, тогда рас- скежу. И тут-же бурно, с восторгом начал рассказывать, как вчера на барахолке, где он . реализовал подушку—свое последнее наследие буржуазии",—он уви-