Сибирские огни, 1922, № 4

За стеной громче заговорила глухая труба. — Я еще кто был? Старался говорить спокойно, но голос чуть-чуть дрогнул, снизился. Волно- вался. И снова замер в ожидании. От нетерпения стал разбирать корзину, при- сев на корточки. — Да бывали... только без вас шуму уж такого не было,—пожалела ста- рушка .—Не пели. Один Миха гомозился.. Я то больно тихо. Этот белобрысый, прыщеватый, как его, Чубаров, што ли... молодой парнишка. Молчит всегда. Придет, посидит и уйдет—не услышишь/ Иван Семеныч заходил. Гордей все в книгах рылся. Да все обычные гости ваши .. И у ней голос оборвался. О Тане ни звука. Думал: нарочно бережет к концу, нарочно лукавит старушка, пытает, чтобы сам спросил. — Да... Еще один был. Новый. Вчерась. С Таней заходил,—резко и неожи- данно вырвалось у хозяйки.—Черномазый.. в очках на длинной веревочке... в шубе... гладкий такой, великатный... барин. Все прощенья просил. В комнату не пошел. У двери дожидался. Да там,—голос зазвенел, но не радостью—дру- гим чем-то,—Таня записочку, сказывала, оставила для вас. Записочку? Назаров оторвался от корзины, обернулся к столу, схватил большой белый конверт: — „В десять 6/1. Обычная в обычном. Хо-о!!!" — Не то. Это о собрании: Михина наивная конспирация и чудачество. Но причем тут „Хо-о!!! и Яга... вот еще. Маленький синий конверт спрятался за большую, неуклюжую чернильницу с отбитым горлышком. Узкие, продолговатые, чуть-чуть неровные линии букв. Это от Тани—ясно. «Вася, я не знаю, что писать тебе и как... Ты умный и чуткий. Может быть, ты и тут поймешь меня и даже не осудишь. Ты не должен осудить, ведь ты же всегда говорил мне о свободном, „вольном, как безконечность" чувстве... И ты об одном просил меня: никогда не лгать. И я не лгу и говорю: я ушла к другому. Эт невероятно, это неожиданно и для меня, но это так и это непоправимо... И ради всего—{тут былр зачеркнуто, но Назаров разобрал „прош- лого") святого, ради твоей любви к жизни, не вини его, когда ты его узна- ешь. Я одна во всем виновата до конца. Ведь, я же тебе говорила, что я гадкая, мерзкая. Ты его не знаешь. Одно скажу, хоть и тяжелы, неуместны оправдания, что я не к врагу ушла, чего ты боялся, я с тобой на одном пути. Впрочем, теперь порой кажется, что мне все стало безразличным. Прости меня, мне страшно тяжело. Об одном прошу: не говори со мной об этом при встречах, это моя последняя к тебе просьба. То, что нас могло бы связать, я вынуждена буду уничтожить, и ты, ка- жется, раньше ничего не имел против этого. Татьяна Лунева. (Карандашей). Карточку свою я унесла. Я изорву ее". Поднял медленно голову, еще не совсем верил словам, но нет: белая стена так значительно распахнулась во все стороны своей непривычной пустотой, золотая девушка не смотрела с нее, осталась лишь одна блестящая стальная точка кнопки. И на ней полумесяц—маленькая вырезка. Сразу поверил всему до конца, понял все—вплоть до недомолвок и тона хозяйки. Ну, что-ж? Казалось, что не задело, прошло мимо. Даже наоборот, как то уди- вительно легко и беспечно стало, словно уронил в море большую ношу, от кото- рой мог разбогатеть, но мог и надорваться... Я теперь ничего: пусто, легко и свободно снова. — Как неожиданно и как просто. Ушла. Конечно, это ее право. Жизнь большая. Но она к нему—одному—ушла! Кто же он?—Остро загорелся Наза- ров, никогда не допускавший мысли, что может встретиться в этом мире чело- век, дающий больше там, где На з аров отдавал всего себя—весь мир. Откуда?..