Сибирские огни, 1922, № 4

По Мамину-Сибиряку можно изучить сложную механику социальных про- цессов, поэтому его романы представляют своеобразный интерес для экономи- ста и социолога. Мамину Сибиряку недоступны были тонкие чеховские нюансы настроений, у него отсутствует быт серых будней, протекающих без событий, без катастроф, его г е р о ине тихие, придавленные люди, апатично бредущие по тропинке жи зни. Только яркие пятна, движение, толпа, сила, в чем бы она пи проявлялась, захватывали внимание писателя. Явтор любуется сплавщиком Савоськой („Бойцы"), который командует на барже, сплавляющей медь по Чусовой. „Я любовался этим Савоськой, который расставив широко ноги на ^свсей скамье, теперь спужил олицетворением движения. Голос звучал уверенно и твер до, в каждом движении ска зывалась напряженная энергия. Он слился с баркой в одно существо". Также он любуется палачем Яфонькой, ко т орый 'в ожидании жертвы мо- лодцевато ходит в красной рубахе по эшафоту, и сибирскими золотопромыш- ленниками, которые в аристократической гостиннице Петербурга вместо тонких вин в изящных бакалах пьют УЗ четверти стаканами русскую водку; разбойни- ками, возчиком-убийцей даже „энергичными стариками", заводоуправителями с их безжалсстными наказаниями. Все они привлекают его своей силой. Можно было бы привести много пример в тяготения автора к описанию силы, движения, ярких петен. И на ряду с этим—другая мрачная черта краха, поражения, смерти, оканчивающая почти каждое его произведение. Герои в подавляющем большинстве случаев кончают плохо: умирают, схо- дят с ума, попадают на каторгу, или другим способом выходят из орбиты жи- зни. Предприятия разваливаются, фабрики останавливаются, д аже целые селения вымирают, как это изображено в .Трех концах": „Половина изб стояла с заколоченными окнами. Почти все мужское насе- ление разбрелось куда глаза глядят, побросав дома и семьи. Случилось что-то стихийное—ужасное, как поветрие или засуха. На покосах бол ьше не пели ве- селых песен и не курились покосные огоньки, точно пронеслось мертвое дуно- вение". Радостная сильная жизнь неизбежно кончается крахом—взаимным пожира нием,—в этом тайна жизни. „Вот в этой сочной траве, подернутой утренней рссой, с виду так-же ти- хо," как в воздухе, но сколько в этот момент там и здесь погибает живых суще- ствований, погибает без крика, в немых конвульсиях. Одна букашка душит дру- гую. Червяк точит червяка. Весело чирикающая птичка весело ест букашку и червяка, делаясь в свою очередь добычей кошки или ястреба. В этом концер- те пожирания друг друга творится тайна жизни*. (Урал .ские расска зы). Чем об'яснить странное сочетание стихийного тяготения к яркой жизни с признанием неотвратимости краха, смерти? Ответ следует искать не только в особенностях мрачной обстановки 80-х годов, но главным образом, в интимной лаборатории творчества писателя. Мамин-Сибиряк долго и тщательно работал над собой, безконечное число раз переделывал свои вещи, глубоко изучал технику классиков. Вот, например, как он учился писать пейзажи. „Свои описания природы я начал с подражания тем образцам, которые по- мещены в хрестоматиях, как образцовые. Сначала я писал напыщенно-ритори- ческим стилем а 1а -Гоголь, потом старательно усвоил себе манеру красивых описаний а 1а Тургенев, и только под конец понял, что и гоголевская природа и тургеневская—обе не русские, и под ними может смело подписаться всякая другая природа, за очень немногими исключениями Над выработкой пейзажа я бился больше двух лет, причем, мне много помог- ли русские художники-пейзажисты нового реального направления. Я не пропу- скал ни одной выставки, подробно познакомился с галлсреями Эрмитажа, и толь- ко здесь понял, как далеко ушли русские пейзажисты по сравнению с литера-