Сибирские огни, 1922, № 4

цепью. Он сам это прекрасно показал в своем лучшем отрывке из романа „Го- лый год"—„Смерть старика Архипова", лучшем, по моему мнению, из всего на- писанного им. Здесь Пильняк проделывает ту-же искусственную операцию над жизнью, которую проделывал ненавистный ему Петр над Россией. Повесть „Метель" определенно неудачна,—она не совершенно—созревший плод, она лишь процесс преодоления, искания (искусственно ускоренный кри- тикой) и ее тяжело читать здоровому еще, неразвращенному новому читателю,— и нужно определенно сказать: Пильняку так писать не надо, это разврат, хотя и тут он сумел и в этом Плюшкинском хаосе, мусоре, искусственных нагромож- дениях просочиться тонкой и острой струей лирико-иронического мудрого от- ношения летописца Нестора к современности, который знает что-то большее, природное, неизменное в глубине, под вечно меняющимся ликом жизни, что всегда больше д аже „опасности для социалистического отечества, взятия чеха- ми Самары, Казани" (рассказ—„У Николы, что Иа белых колодезях"). Когда преодолевая досаду на внешний мусор, нарочитую неуклюжесть по- вести, прочитываешь ее до конца, то все-таки крепко врезается сатирический образ дьякона, запершегося в бане для решения мировых вопросов и радост ная метелица и буйство молодежи. И чувствуется, что писатель уже близок к тому, чтобы развернуться во всю ширь своих потенциальных сил. Это развертывание, размах должен обна- ружиться в том, что он найдет конечный синтез своей стихийной мудрости с вечно меняющимся ликом современней жизни; сольет исконное, природное с человеческой культурой, покажет нам звериное, яркое, цельное в проявлениях нашего свременного растущего человека, в живой динамике современной жизни, Это безмерно трудная задача: жизнь очень крепко и глубоко прячет свои радостные проявления, но тем благодарнее з адача—вырвать светлое наростаю- щее нутро у ней, скупой старухи, чаще кажущей нам страшные оскалы своего внешнего лика. И когда Пильняк найдет это, тогда легко отрешится и от внешних своих недостатков,—статики внешней манеры своего письма, описания лика жизни— застывшей народной мифологии, угасшей обрядности, а не творческого преоб- разования его; искустничанья последнего времени и тогда он сменит свою скуч- ную для многих внешнюю манеру не на хаос литературного каталога повести „Метель", не на рывки, фрагменты и искусственные рекламно-литературные со- поставления „двух плоскостей" (Дьякон в бане, Драбэ и большевистская моло- дежь), а на прекрасную, простую форму письма, которую он иногда дает в своих отрывках, и которая охватит большие и глубокие картины жизни и выльется в скульптурную строгую и звучащую, как музыка, форму литературного искусства. В этой естественной, большой правде, новой, широкой, целостной радости бытия новых людей, идущих к жизни и лежат живые корни, источник пафоса современности. Пафос современности в широком, дерзком, радистно-деловом творчестве новых форм любви, семьи, воспитания; в том, что чашу естествен- ной, нашей жизни надо до краев, до здорового буйства сил наполнить кровью новых здоровых людей. Надо установить и укрепить в прекрасных формах искусства раздвижку мира,—приход человека из темных подвалов к культуре и творчеству жизни. Не иконописно православному, не столично бескровному, узко-городско- му, а творчеству, черпающему свои силы из стихийного могущества многомил- лионного народа, не народа Григоровича. Тургенева и даже Чехова и Бунина, а нового, современного, который дерзнул на момент превратиться в Уйтменов- ского члена грядущего бесклассового общества. Удержать, закрепить в живых естественнейших и простых формах эту блеснувшую стихию, соединить ее с изначальной силой человека, отметая мерзость и шелуху современной цивили- зации—вот задачи современного искусства. Валериан Правдухин.