Сибирские огни, 1922, № 4

стилизацию некоторых произведений, сохранить свое лирически-стихийное вос- приятие действительности и свс-е в.-,у1реннее своеобразие. По своей манере письма на первый взгляд Пильняк страшно несвоевреме- нен. Читателю, впервые подходящему к нему, он должен показаться скучным. Это как будто бы д аже не писатель, а какой то старинный поветствователь, ле- тописец, современный Нестор, как-бы презирающий и откидывающий все вы- работанные литературные приемы, внешнюю загруженность мира наслоениями цивилизации, кроме которых мы обычно и не видим ничего в этом мире. Он крайняя полярность современным иностранным писателям—Келлерману, Синк- леру, Джеку Лондону, Уэлльсу и Локку, которые исходят непременно из внешней динамики жизни, какого-нибудь волнующего нас сюжета. Он описывает мир в иной, отличной от современности, стихии; как древний летописец он возвра- щает его в устои звериного уклада, к органическому единству, никогда не ищет резких индивидуальных черт людей и событий, не любит неповторяемости, а именно безмерно влюблен в его стихийную повторяемость. „Каждый родившийся должен по весне обвенчаться, родить и потом уме- реть'"... „Была жизнь ее (Алены из рассказа „Смертельное манит") проста и суро- ва, как и жизнь Полунина,—вставала с зарей, молилась Богу, шла доить ко- ров, была с ребенком, кормила его, пеленала, мыла" и т. д. .Так, между домом, лавкой, библией, поркой, женой, Машухой,—прошло сорок лет. Так было каждый день, так было сорок лет,—это срослось с жизнью, вошло в нее, как вошла некогда жена, вошли дети, как ушел отец, как пришла старость" (Колымень город). Эти места я выписываю наудачу, ибо весь он в своем первом сборнике рассказов „Былье" *) таков, зорко видящий природную основу нашей жизни; отметающий беспощадно все вещные наслоения цивилизации. Люди у него живут, волнуются не в стихии цивилизации, исторически произ- водного-—городов, искусства, политики, а в основном, изначальном и „бытовой" обстановкой его героев мы видим обычно „июнь с фарфоровым жасмином, с хрустальными июньскими всходами", зорями вечерними и утренними, спеющими ржами, степями, лесами, окскими поемами, суходолами, рождениями, весенними Любовями, смертями. „Год сменялся годом,—у Анны был еще июнь, пахнущий травами, с горь- ким березовым рассветом и с хрустальным серпом над горизонтом". И для Пильянка: „Вещь всегда больше говорит не о жизни, но об искус- стве, и быт - - е с ть уже искусство". („Полынь"). Писателю дан поразительный талант в этом отношении, какая-то предель- ная насыщенность поэзией, чеховски—прозрачная ясность; описания самого обыч- ного у него звучат музыкой хрустящего весеннего ледкя,иногда отзвуками глубочай- шей струны мира. Внешне несколько похожий на Чехова, такой-же тонкий, зоркий и цело- мудренный, он внутренне ему полная противоположность; если есть в нем Че- хов, **) то совершенно выздоровевший, обновленный, ибо свою живую веру в жизнь он обретает не в цивилизации, что было самым страшным в Чехове, а именно в глубоко—народной культуре, в могущественном, стихийном созрева- нии народной души, в рождающемся актуальном мифе народа; успех, корни жизни обретает не во внешней тонкости цивилизованного человека (Чеховский доктор Астров), a j в глубоко—природной, почти звериной стихии. Пильняк, внутренний собрат нашего скульптора Коненкова, видящий так хорошо природу, зверей, он д аже К. Маркса носпринимает, как Коненковского деда—лесовика, водяного, ***) грубую энергию большевиков, как силу звери- ного начала в человеке ( кожаные куртки—звериные шкуры), ( Голый год )—са- мую революцию, как возврат человека к изначальной природной стихии. *) Кооперативное из-ство товарищества , : 3венья" Москва 1920 г, **) См. рассказ А. Чехова „В овраге"—девушка Липа. ***) Полынь.