Сибирские огни, 1922, № 4

эти цельные, первобытные каули. И тут для меня неважно даже, если таких каули нет в действительности,—они живут у Иванова, и я вместе с ними—жалкими, гибнущими—трепетно жду прихода русского с большим медвежьим сердцем, вместе с ними переживаю боль за его гибель, ненавижу „круглоголовых", и мечтаю о большом, сказочном городе со сказочнАм героем Ле-и-но. Я вместе с аденой Ту ю-»-шаня, не имевшей до сих пор имени, ощущаю острую, мистиче- скую радость: — Мо-о. Хорошо иметь свое имя! Я люблю Иванова в тех страницах его „Бронепоезда № 14, 69", где его мужики смеются, точно рассыпают мешки пшена, где один из них Пененфлий Знобов, вахлак с незастегнутой ширинкой, вместо убийства пленного амери- канца берется его распропагандировать и где он действительно—звериным языком, глазами, через лубочные картинки из книги „Ветхий З а в е т" протоиерея Соколова—передает ему свои братски интернациональные чувства. Эта сцена приближается к подобным сценам Л. Толстого из его „Севастопольских расска- зов", где он гениально, еще до нашей революции, обнажил силу братания— живой корень интернационала. Но там же в „бронепоезде № 14,69" Иванов начинает терять свой голос, забы- вая слова своего героя: — „У всякого человека есть внутри свой соловей", и в этой-же повести начинает петь голосом старых символистов, уже сбивается на внешнюю красоч- ность и дает поразительно безвкусный, неуклюжий, прямо под стать Вербицкой, Брешко-Брешкоаскому, коне ц о тщедушном солдатике, которому „было непо- нятно стыдно не то за себя, не то за американца, не то за Росси.о, не то за Европу" (?!). А его роман „Голубые пески" принес напечатанной частью (см. книги 3 и 4 „Красной Нови" 1922 г.) огромное разочарование. Иваноз д а л ьше быта тут не идет и внутреннюю пустоту старается заполнить бытовыми узорами, и порой словно мастер-специалист раскрашивает новые обои „а 1а революция", впадая в ненужные извороты слов. С порога на пол—царапают сапогом—Запус, он ногой даже спокойно не может (стр. 36). К чему эти „эротическое" самоуслаждения вывертом слов? Словно Гогол'евский поручик, любующийся на едине с собой надиао сши- тыми каблуками, писатель любуется словами, изолированными образами и крас- ками в своем романе. „Взвизгнула внезапно.. Платье швырнула о земь. Зеленобокая курица отбе жала испуганно. Перо у курицы заспанное, мятое, в фиолетовых пятнах". Эга красочная, фиолегово-зепенобокая (?) курица здесь совершенно не- нужный форс, это именно та отвлекающая читателя подробность, о которой Чехов писал Горькому, говоря, что не нужно вешать ружья на стенку, если оно не выстрелит в продолжении рассказа или романа. Лица из романа Иванова, Кирилл Михеич, его отец Поликарпыч, генеральша Саженова, комиссар Запус, Артюшка, они все даны внешне, в бытовой плоскости, без единой попытки распахнуть перед читателем через их внешние обличи какую-нибудь человече- ски-значительную, динамически живую ценность и, как таковые, они уже не раз встречались и у Горького и у Бунина, может быть, в несколько ине й зарисовке. И не смотря на то, что обычная Изанову свежесть, красочность, ему одному присущая новая цветистая кажимость вещей сохранилась и здесь; несмотря на то, что некоторые страницы романа определенно хороши, как напр., сцены, посвященные гибели парохода, все же роман не волнует, его не хочется пере- читывать, он не звучит глубже и шире того, о чем говорят в нем обычные че- ловеческие слова,—и это последнее произведение Вс. Иванова определенно рождает зловещие предчувствия о будущности писателя. И не один Вс. Иванов увлекается этим внешним мастерством, своеобразной литературной олеографией без устремления в глубь жизни. Н. Чужак и его ДВР-ская „футуристическая" плеяда с поэтом Третьяковым во главе, не говоря