Сибирские огни, 1922, № 4

Мы убеждены, что внутренняя сила искусства именно и заключена в бе з- мерной полновесной насыщенности его растущей социальной стихии и обще- ственной капиллярности его. Искусство поразительно ПОРИСТО И плодотворно, как по отношению к человеческому бытию, когд^ оно уже дано, как ре- зультат и та к-же пористо и стихийно-социально в самом процессе творчества. Наука часто закрыта от наших взоров, людей срединного круга, и если мы пользуемся ее результатами, то часто механически, без духовного соучастия, но д аже частушка, примитивная строчка народной песни—„Во субботу день не- настный"—всякий раз ворошит так или иначе мое данное состояние духа, в той или иной мере творит мою личность. И социальное искусство есть сямая широкая и об.емлющая категория, самая плодотворная и живая, ибо всякий раз она дается совершенно обнаженной в своей живой образности, оживает лишь, кака наше восприятие. Примеры. Наука дает нам трамваи, касторку, таблицу логарифмов—средгтва механических преодопений, и-кусство—поэму, пьесу, повесть—орудия вспашки глуби и нетронутой целичы нашей личности С другой стороны, Архимед может делать сйои вычисления, не обращая внимания на занесенный над ним меч воина; формулы Архимеда сами по себе, события жизни для выводов науки часто безразличны, но разве безрезульта- тен, безразличен для Достоевского эшафот, на который он вошел, чтобы пере- жить одно, острое до безумия мгновение? Эшафот постоянно и органически участвует с этого момента в творчестве нашего великого смертника. Как видите, социальность искусства, как мы е е понимаем, не есть механи- ческая зависимость последнего от экономики, когда строится примитивная и удобоваримая для понимания новых учителей-педантов, хотя-бы и марксистов, схема: фундамент—хозяйственный базис, над ней крыша—идеология, а среди последней блещет безобидная и безвредная безделушка черепок—искусство. Нет, социальность искусства, это—его стихийно оргийная насыщенность,—страш- ным, прекрасным, безобразным, жадно, органически им усвоенная, претво- ренная и воссозданная в присущих ему формах. Смердяковщина, это —концентрированная социальность, ибо Достоевский, ощутив это явление, как органический излом человеческого быгия в известном периоде развития общества,—дал его образ—страшный для всех классов и даже для внеклассового грядущего общества. И Дантовские прекрасные терцины, его ад и рай,—это тоже социальность, ибо глухой к общественной стихии художник, никогда не смог-бы остазить нам этого живого, грандиозного памятника об одной из прекраснейших, хотя и неудав- шихся попыток человечества, эпохи обновленного и разрушающегося средневе- ковья, обрести религиозное, внеклассовое единство. И этой прозорливости, этого острого проникновенья и стремления к глубочайшему охвату нашей со- временной социальной стихии мы и хотим от наших молодых писателей. И это самое мы хотим видеть и в Иванове Иванов пришел из глубины Сибири, и, конечно, он должен был принести с собой новые краски и он принес их и в этом его сила, но он з з был о том, что эти краски взяты им из естественнёйшего и глубокого мира, он поддался влиянию столичных виртуозов, утверждающих, что музыка возможна только на изысканных инструментах. И мы, как его герой Ленька из его первого наивно- хорошего рассказа, готовы его спросить: — А ты на гармошке умешь? Нет? И гармошки у вас нету? Чо таки вы за люди! От бескровных людей, от бледных аккордов к непреоборимой глубине и бескрайней стихийной широте жизни,—вот первый наш, правда, может быть, несколько слишком общий лозунг искусства. Но тот, кто не разучился чувство- вать, тот поймет его. Я спрашив аю себя не слишком ли суров мой отзыв о Вс. Иванове? Но ясно, что нет. Я люблю Изановэ, люблю e r j за красочную кисть „Партизан*, за его рассказ „Амулет", от которого, несмотря на некоторую экзотическ ую манерность рисунка, пахнет морем, на берегах которого живут