Сибирские огни, 1922, № 4

Мужик, земля, их стихийная сила,—вот где центр всеч революционных со- бытий, хочет нас уверить Иванов. Что-же, может быть, мы это и примем, если это явится художественно убедительным. Но Иванов нас не может убедить в том, что его изломанный, неестественный герой, пахнувший мистицизмом и притом мистицизмом литературщины, сильнее других, сильнее рабочего Ники- тина, хотя последний тоже нарисован искусственно, ложно-классически.—герой с бледным лицом, карающий картинно-сурово ему подчиненных, как Железная Маска, о которой мы читали в детстве. Развязал мешок Калистрат Ефимыч, ковригу достал. Голосом низким протяжным, точно межа, ответил: — Микитину-то?.. Скажи... / Отрезал ломоть, посыпал плотно хружкой, синеватой солью. Медленно, как лошадь, жуя проговорил что-то неясное...'Я Из мешка tycro пахнуло на Павла хлебом... Так кончает Вс. Иванов свою повесть. Казалось-бы, что это очень хоро- шо,—ядрено, красочно, веско. Само по себе, отдельно, это так и есть. Но в общей структуре повести так много изломов, нехудожественных насилий над читателем, что и тут настораживаешься и видишь ясно эту лубочную симво- лику: „стихийную" победу хлеба, земли, пашни, непосредственного труда. В „Партизанах" у Иванова так-же побежцает мужик рабочего. Но там это убедительно, там чувствуется, что иначе и быть не могло. Там сам мужик дру- гой—естественный, сильный, простой, свой. Он неизбежно должен был быть выбран партизанами в предводители, и он, конечно, должен победить в своей мужицкой стихии чужака-рабочего Кубдю. И даже то, что там живым, торжест- вующим в конечном счете Иванов нарисовал подрядчика Емолина, который ли- цемерно, стоя под красными флагами, вздыхает об убитых партизанах, даже и это художественно верно и неотвратимо,—мы и сами видим эту живучую, креп- кую, хитрую и умную фигуру, которая, конечно, дожила и до НЭП'а и теперь говорит речи, уже настоящие, торжественные, над могилами погибших револю- ционеров. Но когда нам рисуют и очень плохо.—невыдержанно, нецельно, искус- ственно,—старого снохача, какого-то Карамазовского мужика, чуть не юроди- вого бездельника, забавляющегося на старости лет с проституткой и своими невестками, развратного старика, у которого дети сифилитики, и этому иконо- писному бездельнику, не знающему, что делать деревенскому Распутину, вру- чают власть—не внешнюю власть Гришки, а внутреннюю эстетически-мораль- ную, то тут мы вправе сказать; — Художник, ты лжешь Не помогают и лирические, ненужные совершенно неоправданные и уди- вительно безвкусные отступления—о голубых ветрах, золотой пыли, спелой люб- ви, ясноголосых лебедях, опутанных травах, песчано-клыкастых медведях (со страницы 184). — .Слова, слова, слова!".. Иванова развращает, как и многих других наших писателей, столичная кри- тика, и коммунистическая и некоммунистическая. Его губит „кружковщина сто- лиц", которая не имеет постоянной связи с широкой жизнью и постоянно за- нята лишь исканием форм искусства в своих редакциях, кабинетах, кружках. Такое искусство нужно лишь высыхающим в своих кельях бескровным лю- дям; оно смакуется и удовлетворяет лишь людей с бледной кровью, с изолиро- ванно-обостренным интеллектом, не чувствующим глубочайшей и свободнейшей власти жизни над искусством, великого Пушкинского закона— „Свободною душой закон боготворить" . Это не значит, что мы зовем к понижению культуры искус- ства, его техники, к беззубому натурализму внешнего описания, нет,—мы имен- но и требуем и непременно хотим живой и полной культуры для искусства. Искусство должно стать прежде всего искусством, простым, глубоким, стихийно и целомудренно-цельным, монументальным, а затем—уже оно станет, и только тогда может стать, и мощный социальным орудием. Правда, мы отметаем, в противоположность прежним теоретикам, внесоциальность природы искусства и как раз в обратном видим и ощуща ем его силовую динамическую мощь.