Сибирские огни № 4, 2022

171 ЯНА ГЛЕМБОЦКАЯ СВОИ начиная с десятилетнего возраста. Вода была в стеклянных бутылках — «Ессенту- ки № 4» и еще какие-то «Ессентуки», она их чередовала. В комплекс оздоровительных процедур входили также воздушные ванны, так что бабушка ходила по квартире в одних трусах, без лифчика. Картина была не очень приглядная, но бабушке было наплевать, стесняться собственной внучки она не собиралась. Бабушка показывала мне альбомы с картинами на библейские сюжеты, за- ставила выучить две молитвы и в девятнадцать лет повезла меня в Киев, мать городов русских, чтобы покрестить. Я никак не могла понять, почему Киев — мать, если он мужского рода. Владимирский собор меня потряс, и я согласилась на крещение, священник был молодой и веселый, это было видно даже во время службы. Если бы не бабушка, я бы осталась некрещеной, за это ей спасибо. С тех пор у меня начались какие-то серьезные отношения с православием, я полюбила нашу веру, хотя так и не стала верующей, так бывает. Но продолжу о бабушке. Сколько себя помню, отец мой с тещей общаться отказывался. Это случилось после того, как бабушка была поймана за руку: она выведывала у меня, пятилетней, пьет ли мама, курит ли, и как часто. Отец после этого выгнал бабушку из нашего дома и запретил там появляться — это удиви- тельный факт, потому что отец мой был человеком интеллигентным, можно ска- зать, тихим и почти застенчивым. Как ему удавалось при поразительной мужской красоте и обаянии сохранить такую скромную манеру держаться и искреннее же- лание оставаться в тени, понять трудно. И это, ясное дело, только усиливало его притягательность, причем не только для женщин. Но вернемся к бабушке Полине — она дожила почти до девяноста лет и пере- жила своего зятя. Каких-то эмоций по поводу смерти моего отца она вообще не испытала. Кажется, она уже была в том возрасте и на той стадии деменции, когда смерть любого человека вызывает облегчение: слава богу, пока еще не я. Я пишу все это, и выходит, что от бабушки я не видела ничего хорошего, но это неправда. Попробую восстановить справедливость. Бабушка очень хотела, чтобы я училась музыке, и в совсем раннем возрасте она водила меня в музыкальную школу. Когда я бросила учиться в одиннадцать лет, она настояла на моем возвращении к занятиям в музыкальной школе и пла- тила шестнадцать рублей ежемесячно за это удовольствие. С ее маленькой пен- сией — большие деньги, которые она могла не платить за мои уроки фортепьяно, а ездить каждый год в санаторий вместо «курорта на дому». Бабушка рассказывала мне много о «становлении советской власти» в Сибири, о ликвидации безграмот- ности, она сама была учительницей с двенадцати лет. От плохого питания она выглядела в то время совсем ребенком, но занималась со взрослыми и старыми людьми, учила их читать. Бабушка хранила в своем альбоме групповые фотографии учительских кол- лективов 1930-х годов, где некоторые лица были залиты черной тушью, — она объяснила мне, что люди фотографировались, а к моменту получения фотографий они уже были арестованы, отправлены в лагерь или расстреляны. Фотографии можно было получить, только если замазать лица репрессированных. Бабушка с одиннадцати лет жила в детской деревенской коммуне, где дети сами должны были себя кормить: вырастить урожай, потом собрать его, сохра- нить, готовить себе самостоятельно и учиться. Родителей не было почти ни у кого, а у нее были родители, но мать была сумасшедшая немая, отец болел туберку- лезом, так что ее тоже никто не навещал. Детство бабушки прошло фактически в детской тюрьме, она видела только тяжелую работу, постоянный холод, голод, вшей и полную неясность будущего. Ее спасали только книги.