Сибирские огни, 1988, № 9

Черкизово не по велению, а своей доброй волей, покаянным призывом души, но вовсе не для постепенного тихого примирения среди медвежьих потех и веселых застолий, а для чего-то такого, что давно задумал и за­ таил в себе, как нож для коварного удара в спину. Когда он нанесет этот удар — предугадать было невозможно, предотвратить его— тоже. Иван умел рассчитывать и выбирать моменты, готовить их, и если бил, то бил наверняка. Мстиславский знал это и потому, быть может, искус­ ней всех умел противостоять Ивану. Но, понимая, что сейчас остается только одно — обреченно ждать удара, он все-таки не мог, не хотел вот так совершенно покорно, без всякого сопротивления подставлять под него Вельского или себя самого (поди угадай, на кого нацелился Иван?!). Челяднин тоже думал о царе. Глядя на жалкого, истерзанного Вель­ ского, которому, пожалуй, и смертный приговор уже показался бы бла­ гом, размышлял он с невольным довольством, что не чета, не чета Ивану эти слабодушные противленцы и претыкатели. Не та в них закваска, не те дух и поступь: вкрадчива, осторожна. Они хотят пройти по усобной стезе и не сбости ног терниями. Но так не бывает! Он, Челяднин, теперь уже знал: не бывает так! На тех стезях, на которые ступили они, и в тех схватках, в тех яростных схватках добра и зла, правды и бесправедья, величия и ничтожества щадящий, оберегающий себя был обречен. На этих стезях, в этой жестокой борьбе меньше всего нужно было думать и печься о собственной безопасности. Это было непреложно: кто не мог одолеть себя самого, своего первородного, заложенного в душу самой природой страха, тому не сулилось одолеть ни единого своего противника. И думал Челяднин, глядя на Вельского, что тот никогда по-настоящему не был опасен Ивану, и Иван никогда не брал его в расчет, зная, чего он стоит, несмотря на все его козни и противления. Мстиславскому тоже не больно воздал в своих размышлениях Че­ ляднин. Его молодость, умудренная больше, нежели иная старость, под­ купала, и он мог бы поверить в него, но эта же ранняя умудренность и разочаровывала: она была как поводырь, который тоже избегал терни­ стых путей. Если Вельский ему представлялся кроликом со змеиным жалом, то Мстиславский — змеей без жала, и оба они, чтобы там ни таилось в их дуШах, не могли быть для Ивана по-настоящему опасными противниками. Бездеятельный Горбатый, не затевавший никаких козней и измен, был куда страшней, ибо был силен духом, силен той редкой, обретаемой лишь в борениях собственного добра и зла твердостью, ко­ торая страшна даже в бездействии, даже в непротивлении, страшна сама по себе, как некая стихия, существующая наперекор всему. Эта стихия была и в самом Иване, и ни Вельскому, ни Мстиславскому нечего было противопоставить ей. Челяднин думал об этом почти с торжеством: та невольная тайная гордость за царя, которую он настойчиво старался вытравить из себя, всякий раз пробуждалась в нем с новой силой, когда вот так, воочию, представало пред ним ничтожество царских противников. Но вместе с тем думалось ему, что они-то, они, которых он, пусть и заслуженно, низводит так низко, борются и восстают против того же, против чего бо­ ролся и восставал он сам, истратив и изломав в этой борьбе немалую часть своей жизни. Эта связь, эта тайная общность низводила его до них, и чем бы ни жила его душа, что бы ни питало ее, он понимал, что все равно немногим разнится с ними, и, быть может, как раз потому так остро и презирает их, что они наводят его на мысль о собственном ничто­ жестве, о собственной беспомощности и обреченности. Быть может, пото­ му он тянется и к Ивану, что видит в нем то, чего не видит в себе и в тех, с кем поверстан тайной общностью, и понимает, что быть с ним — достойнее, чем быть против него. Может, и вся смута его, весь разлад тоже только оттого, что пришли к нему это жестокое разумение и запоз­ далое прозрение, которые подобно раскрывшейся истине повернули ему всю душу и поставили перед новым выбором? Но когда он размышлял обо всем этом, особенно когда думал об Иване, и ему приходила мысль, , 6