Сибирские огни, 1988, № 9

превратился в скорбь. Эта наивная, непритворная скорбь делала его икон­ но-благообразным, и виделось воочию, при взгляде на него, как действи­ тельно много ликов у дьявола. Теперь приспело время Федькиного торжества, и он с наслаждением, в злорадстве выпячивал на Ваську свою ухмыльно-презрительную рожу. Не отстали от Федьки и остальные: все видели в этом лишь шутку, заба­ ву, а в Ваське — шута горохового, посмешише, так как же было не по смеяться над ним, не позубоскалить? Смеялись, зубоскалили, и вряд ли. конечно, кто-либо догадывался, какую стихию затронул в Иване этот гороховый шут и какие чувства на самом деле скрывал Иван за вальяж­ ной шутейностью, подсмеиваясь над ним. Один лишь Малюта не стал дурносмешничать и подбавлять ходу об­ шей потехе. Объявленное Иваном явно застало его врасплох: такого поворота он никак не ожидал, но ни растерянности, ни смущения в нем не обнаружилось. Они, может, и появились, но какое-то иное, более сильное чувство враз заслонило, подавило их. Глянув на Ваську тяже­ лым палаческим взглядом, он опять потупился, а когда глумливый го­ мон чуть обтих, с неожиданной резкостью, почти зло, сказал: — Васька льстит тебе, государь, не разумея, что ты выше всего, что может измыслить человеческая лесть. Ты восхйщен' самим богом, из­ бравшим тебя, и что тебе подлая людская осанна, коей сей недоумок чает прельстить тебя? Он, конечно, не думал и не допускал даже, что Ивана может прель­ стить «подлая» Васькина осанна. Допустить такое — с ума сойти! Разве может прельстить собственная тень? И разозлился он совсем не потому, что вдруг учуял в Васькиной лести какой-то корыстный изверт илн хуже того — желание обставить их всех. Боязнь соперничества была неведо­ ма ему, и камень за пазухой он не держал. Он разозлился потому, что боготворил Ивана и действительно считал, что никакое людское воз­ величивание, каким бы щедрым оно ни было, не поднимет его выше той высоты, на которую он поднят, и, стало быть, все, придуманное во славу ему людьми, только унижает его, умаляет его истинное величие. Малюта хотел видеть в нем божество, пред которым преступно было бы даже дышать, а он то и дело низводит себя до земной простоты, дозволяя тому же Ваське или ему самому, Малюте, не кланяться себе или сидеть рядом с собой, не говоря уж о худшем — о том, что пьянство­ вал с ними, как самый забубенный ярыжка, и дурил позаядлей любого- скомороха, чем постоянно приводил Малюту в горестное недоумение и растерянность: он не понимал, как вообще столь великое может так умалиться, как высокая поднебесная гора может вдруг понизиться до простого пригорка? Не понимал! И стыдился за него, и оскорблялся, и страдал, страдал и терзался, чувствуя не только вину самого Ивана, падкого, жадного до всего, что было постыдно и унизительно даже для простого смертного, но и свою собственную — перед ним, словно он вызнал какую-то сокровенную тайну его или проник за запретный ру­ беж, увидев там то, чего не должен был и не имел права видеть. И уж совсем невыносима была мысль, что все это могут видеть и другие, ви­ деть и не испытывать при этом, в отличие от него, ни чувства вины, ни терзаний, ни угрызений, а скорее наоборот — пребывать в наглом и преступном самодовольстве, чувствуя между ним и собой земную уравни­ вающую общность. В таком тайном, кощунственном непочтении-к Ивану он подозревал многих, и, спроси Иван не самого Федьку, а его, Малюту, о чем думает этот боярский отпрыск, когда стоит у него за спиной в молельне, он безошибочно ответил бы. И в том не было ничего необычного, ибо его любовь к Ивану, вылившаяся в тайную опеку, сделала его отчасти и зорче, и чутче, и прозорливей Ивана. Но прозорливость эта была одно­ бокой, а чуткость и зоркость были чуткостью и зоркостью свирепого, цепного пса, который мог лишь рычать и скалить зубы, чем нередко, к ' В о с х и щ е н — поднят на высоту, возвышен.