Сибирские огни, 1988, № 9

завистью не злой, не скаженной — тихой, как тление, но оттого по-осо­ бенному стойкой и неотступной. Только ли то сатанинское, что бушевало в царских глазах, от кото­ рого у Федьки нередко подкашивались ноги, рождало в нем эту зависть? Только ли стремление помыкать другими томило его душу? Только ли власти жаждал он и ей ли единой завидовал? Нет! Он знал власть, она была у него... Пусть убогая и нищенская, как у всякого приживалы при настоящей власти, но она давала ему все, что вздумывала его взбал- мошь. Кроме одного. Федька хотел быть царем. Не вечно, не всю жизнь, с самого рождения, как вот он, терзающий себя сейчас перед образами, измученный страстями и страхами, окруженный врагами, предаваемый друзьями. Не год, не месяц — пускай всего день, один-единственный дань! Чтоб утром проснуться — царем! Отстоять обедню — царем! Оттрапезничать — царем! Чтоб в тихой дали, на Соловках, смежая дре­ мотно глаза, испостившийся монах пробормотал вечернюю молитву и изрек; «Слава тебе, господи, и царю нашему, Федору Алексеичу, во веки веков». Дотошный летописец испещрит свой свиток досужей мудростью, ра­ зукрасит его былью-небылью и припишет для пущей важности, что было сие в славное царствование Федора Алексеевича, дабы ведали потомки, что был на Руси — не Федька Басманов, а Федор Алексеевич, царь и государь, как есть он, Иван Васильевич, которому Федька каждый вечер стаскивает с ног вонючие сапоги. Разомлевает Федька от этих мыслей, будто и впрямь уже восселся на троне, и остужающая тревога не налетит на него, что иное впишет в свой свиток летописец, коли дознается царь о его тайных желаниях. А если и налетит такая тревога — не ужаснется Федька, а если и ужаснет­ ся,— мыслей своих не прогонит. Знает он: не вызнать их царю, и бог ему не поможет в том, потому что не бог у него теперь в пособниках, а дьявол. Бог же отворотился от него, и напрасно он усердствует пред ли­ ком его; один лишь он, Федька, слышит его молитвы и раскаянья, а и тоже не верит им. От страха они, от страха за кару небесную. Страх пригибает ему колени, страх гнет его пред образами, а как выпрямится он, встанет на ноги, отвернется от лика божьего, так и потянет его дья­ вол в свою сторону — темную, непроглядную... И только одна мысль убивает Федьку (он ужасается ее и благогове­ ет перед ней!) — мысль о том, что Иван воцарен не по воле счастливой судьбы как наследник царского рода, но провидением божиим, волей божией, освятившей его рождение, и покуситься на него, даже мыслен­ но,— все едино, что покуситься на бога. Жутко становится Федьке, как перед смертью, когда пронижет его эта мысль... Жутко! Тогда изо всех сил, позабыв о боге и совести, будто в хмельном остервенении, служит он ему — не ради дела, не ради благополучия его, а ради своей затаен­ ной, греховной вины перед ним. Выходя из молельни, Иван неожиданно спросил: — Басман, все хочу вопросить тебя: о чем ты думаешь, стоя у меня за спиной? — О тебе, цесарь,— мгновенно, не раздумывая, ответил Федька, словно малейшее промедление могло стоить ему жизни. — Врет! — косорото, сквозь зевоту, шамкнул проснувшийся Грязной. — О бабах он думает. Чтоб мне печкой подавиться, государь,— о бабах! Федька змеино, молнией вонзил в него глаза, но Ваську это не смути­ ло. Он посмачней зевнул и невинно прибавил: — У него что в мошонке, то и в голове. Нынче полночи шастал, мокрохвосток ублажал. Такие кондовые шутки Иван любил и нередко снисходил до них и сам, но сегодня он не был настроен на шутейный лад и Васькины потуги оставил без внимания. — И что же ты думаешь обо мне? — сочленил он вопрос с вопросом, охватывая ими Федьку, как клещами. — Разное, цесарь,— виляво улыбнулся Федька.— Чаще всего о том,