Сибирские огни, 1988, № 9

стырь. Теперь эти слова обрели для него совершенно другое значение. Они стали для него приговором, прозвучавшим как бы из уст самого Христа, перед ликом которого они были произнесены. Но не только при­ говором. Они стали и высшим откровением, гласом истиньь, его возро­ дившейся свободой, ибо он наконец-то пришел к своей внутренней правде и понял, осознал, что всю свою жизнь уходил от бога, а равно и от самого себя, от своей души, от своей совести, от всего того, что могло освободить, но не освободило, от пут иных, низких, житейских истин, и делал это, и поступал так единственно потому, что всю свою жизнь ук­ лонялся от окончательного выбора. Теперь он сделал это. Та жуткая ночь в Черкизово предопределила и ускорила этот выбор. Отвергнув Ивана, он отверг и его противников и выбрал то, во имя чего готов был пойти теперь и на смерть,— он выбрал правду и справедливость, и не справедливость вообще, не праведность как непосильный предел, но ту правду и ту справедливость, которые были под силу ему, и в которых он уже не мог ошибиться, как ошибался до сей поры, принимая зло за доб­ ро и мня себя правдоборцем, будучи на самом деле обыкновенным про­ тивлением, строптивым и надменным. Он выбрал правду и справедливость и готов был бороться за них и погибнуть (и погибнет!), но он еще был убежден, что правда и справед­ ливость — это не столько духовное, сколько умственное, идущее от мыс­ ли, от разума, а в разум Ивана он верил несмотря ли на что, и поэтому устремился во дворец. Иван принял его в Золотой палате, где о чем-то беседовал с Епифа- нием. Протопоп хотел удалиться, встал, поклонился Ивану, но тот оста­ новил его; — Останься, святой отец. Боярин пожаловал к нам не с государски- ми делами. Ему нынче недосуг заниматься государскими делами. Он те­ перь уподобился вам, попам. Печалуется об опальных. Вот и сейчас, ви­ жу уж, явился печаловаться. О ком, боярин? О Заболоцких, которым нынче должны отсечь головы? — Останови казнь, государь,— глухо, спадающим голосом сказал Челяднин. Холодная, жестокая ирония Ивана как будто поколебала его решительность.— Внемли мне, старику... Глядел я сейчас на них, стоял у Лобного места... Молодые, добре крепкие мужи... Как они тебе еще послужат, государь! Будь великодушен, смилуйся! За твою милость и великодушие они отплатят тебе вернейшей службой. Поверь мне, стари­ ку! — Они, буде, и отплатят... А иные? Уверовав в свою безнаказан­ ность, чем учнут платить иные милостивому и великодушному государю? — Ах, государь, сейчас нет времени для силлогизмов! Палач не ста­ нет мешкать. Пошли кого ни буди и вели остановить казнь. Еще не позд­ но... Не прилагай зла ко злу, умоляю тебя, государь! Мы, убогие, ни­ чтожные рабы твои, повиты злом от головы до пят... Но ты, господин наш, пастырь наш, будь выше нас, не прилагай своего зла к нашему злу. — Ты дерзок!— вспыхнул Иван,— Ты вельми дерзок, Иван Петров! С недавних пор ты стал все чаще забывать свое холопье место! Так я введу тебя в память, Иван Петров! — Государь!— взмолился Челяднин.— Еще немного и будет поздно! — Хорошо,— резко, вдруг, изменил тон Иван.— Пусть нас рассудит святой отец. Он мой духовник, я послушаюсь ему и поступлю по его сло­ ву. Скажет он, что там, на торгу, сейчас совершается зло, и я беру на душу тяжкий грех душегубства, я повелю остановить казнь и склоню свою повинную голову пред господом в покаянных молитвах. Скажи же, святой отец! — Скажи же! — воскликнул и Челяднин — с мольбой и надеждой. Ни единая жилка не дрогнула на лице Епифания, он даже глаз не поднял, только пальцы, перебиравшие четки, стали двигаться чуть мед­ леннее и в них появилась какая-то жестокая, впивчивая цепкость. — Вечное и бренное, доброе и злое...— И голос его тоже был впивчи- вый, жестокий.— Кто научил вас, что меж ними положена незыблемая