Сибирские огни, 1988, № 9

ли настоящей пыткой, и он стапягтг-а п ч и н е о н ПРПЧНУП Г старался избегать их. По этой же самой при­ чине он дерзнул даже ослушаться его и не поехал к Горбатому Мстиславскому пришлось ехать пчншиль „У поехал к юроатому. ьггстис ным делом. Горбатый отказался п ’ совершенно зряш- проявив ни ма^йшего желания к Царскому приказу, не зятя вон когля тот пппи^. ^ примирению, и даже выставил своего батого уже будет топчят! образумить его. Позже, когда голова Гор- В пппы/р мгпппииглй ^ шеств возлс Лобного места, Мстиславский, Р 1 НР и кпикнуп пп °™Р°®0ЦЦости, расскажет Ивану, что тот будто бы Нг. гАйчяг. атом: «Будьте вы прокляты вместе с вашим царем!» Црпппчмцу воздерживался от таких подробностей. Приехав к Д у оветоваться, каким образом сообщить царю об отказе ор^ атого, он рассказал только о том, что его выставили. Но Мстислав- скии нисколько не удивил бы и не омрачил Челяднина этой подроб­ ностью, ибо он теперь очень хорошо понимал Горбатого и принял бы его проклятие к ^ заслуженное. Принял бы! Потому что и сам теперь прок­ линал себя. Проклинал! Но не потому, что служил ему верой-правдой (так же точно служил ему и Горбатый), и не потому даже, что, служа ему, нередко шел наперекор своей душе и совести,— терзался и клял он себя потому, что любил, да, любил — теперь он уже не хотел себе лгать, любил и верил в него, верил в его предназначение, в чистоту его по­ мыслов, в его избранность... Любил, верил и гордился... И пусть все это было затаенное, болезненное, мучительное, как тайный грех, как наваж­ дение, но это было, было, в его душе, в его сознании... Было! И оттого, что этого теперь не стало, ему ничуть не легче. Наоборот, на душе у него теперь двойная тягость — и оттого, что это было, и оттого, что этого те­ перь нет. Наверное, его не так бы одолевала эта тягость, если бы на смену все­ му тому, что он испытывал к Ивану, пришло презрение, вражда, нена­ висть. Но ничего этого не было в нем, как не было в нем их и раньше—в самые трудные, самые болевые годы ихразмирья, в годы его опалы, ссыл­ ки. А бунтовал и смутьянничал он больше из строптивства и упрямства, разумом же, духом был всецело с ним, с Иваном. Теперь же именно ра­ зум и дух восстали в нем и, вместо жесточайшей ненависти и вражды, ко­ торые могли бы облегчить ему душу, пробудили в нем такой глубинный, мучительный протест, что никакие силы, земные и небесные, отныне уже не могли заставить его смириться с тем, с чем он смирялся до сей поры. И протест этот был не только против одного Ивана. Это был протест против вся и всех, в том числе и против самого себя, ибо Челяднин вдруг отчетливо понял, что зло, ужаснувшее его в Иване, это не какое-то от­ дельное зло, особенное, исключительное, живущее и плодящееся только в нем одном,— он понял, что зло это — общее, зло всех, а Иван — лишь олицетворение его, лишь место, точка, средоточие, как нарыв, как гной­ ник, где он собирается, скапливается и, накопившись в избытке, выры­ вается наружу. И нет жертв этого зла, есть только родники, питающие его; и даже те, кто восстает и борется против него и гибнет в этой борь­ бе.— тоже не жертвы, ибо и их оружие — зло, которое порождает новое зло, и умножает его, и вооружает страшной, кощунственной правотой, имя которой — возмездие! Не отмщение (вот ведь в чем ужас!), а имен­ но возмездие — воздаяние, отплата. И чем, чем и как опровергнуть эту страшную, кощунственную правоту? Какой правдой, какой истиной, если даже высшая истина двулика, если на священной скрижали на одной стороне начертано: не противься злому, и ударившему тебя по ланите подставь другую, а на другой: око за око, и зуб за зуб? И где искать от­ вет на это — в себе ли самом или вне себя? И не может ли так быть, что и сила, и правота человеческая, и ответы на все вопросы в одном — в смирении самого себя? «К богу придешь ты!» Эти слова, сказанные ему монахом в Саввино-Сторожевском монастыре, не забывались, не уходи­ ли из сознания, и, быть может, как раз они и порождали в нем мысль о смирении, ибо все это время — от той поры, когда он услышал их, и до той, когда переступил порог царской опочивальни в Черкизово,— он воспринимал их лишь в одном, прямом смысле: к богу — значит в мона