Сибирские огни, 1988, № 9

сына моего, младенца Димитрия*, вельми щадил, отказавшись ему присягать? А меня самого, коли я осьми лет сиротою остался?.. Меня самого вы щадили? Не-ет!— вновь взметнулся он со скамьи и, расте­ рявшись от невозможности броситься сразу на всех, яростно потряс ру­ ками,— Нет, не будет пощады! Никому! Ни детям вашим, ни внукам! Вот когда наконец он дал волю тому, что нынче так упорно скрывал в себе, скрывал и надавливал, стараясь не всколыхнуть, не стронуть, не зацепить своим злом и враждой обступившую его вражду — великую и малую, явную и тайную, с которой еще не знал, как совладать, и потому не мог подняться против нее в открытую, не мог бросить ей вы­ зов, боясь, что у него окажется слишком мало приверженцев и защит­ ников. Степенность, спокойствие, благодушие, а более всего простота и смиренность — вот что было пока его самой надежной защитой. Еще как поехал он из Кремля, как собрался еще только поехать на прохладу на эту свою в Черкизово, так и напустил на себя это необыч­ ное спокойствие и благодушие, такое откровенно нарочитое, что каза­ лось, обмануть, подкупить им кого-то было просто невозможно. Но — как раз именно эта нарочитость и подкупала,- ибо была настолько от­ кровенной, настолько явной, что невольно вызывала обратное чувство, и никак не хотелось думать, что все это напускное, ложное, коварно-лука­ вое, принявшее ради какой-то цели личину степенности и благообразия. Наоборот, хотелось думать и думалось: а буде, и вправду он таков и есть, царь наш и государь, буде, и вправду все его зло и ожесточение — от зла, что он видит вокруг и испытывает на себе, буде, и вправду он степенен, и добр, и праведен? Думалось, не могло не думаться: Иван ведь и сам никогда не усомнялся в том, что он добр, праведен и что зло его — исключительно от чужого зла. Об этом он непрестанно твердил везде и всюду, оправдываясь за свое зло и казнясь, обвиняя других и казня. Да и нарочитость его, разве же она скрывала в себе осмыслен­ ное желание выдать зло за добро, преступное за праведное? Для этого ему нужно было бы признать за собой это самое зло и преступность. Но во всю свою жизнь он не сделает этого, и даже в минуты самых страш­ ных раскаяний признание в собственном зле будет только покорностью высшей силе... Нет, он не стремился выдать зло за добро, неправедность за благоче­ стие: так убого и неискусно он не притворялся! Нарочитость его была только в том, что как раз сегодня, вопреки всему, он был степенен и бла­ годушен,— сегодня, когда, казалось, все в нем должно было обратиться в злобу и гнев. Даже на пиру, во хмелю, удержал он себя, хотя от этого удержу у него самого душа изошлась перекипевшей кровью и у других только тогда и отлегло от душ, когда проводили они его, уходящего по­ чивать, последним, усердным поклоном. И вот-таки прорвало его. Про­ рвало! Должно быть, не достало больше сил справляться с собой, слиш­ ком надсадно стало его душе, не привыкшей к таким насилиям, а может, отпала надобность в притворстве: понял, что большего, может, и самого главного — чего, как казалось ему, он так и не добился,— уже не добить­ ся никакими притворствами. — ...И панихид не будет по вас! Ни могил, ни крестов! Сдохнете, как собаки,— без покаяния! Как сдох Данила Адашев, как Репнин, благоче­ стивый шут во боярстве. Что ты учинил с ним, Малюта? — Я удавил его, государь. — Опомнись, государь, опомнись! — возвысил молящий и протестую­ щий голос Челяднин.— Ты говоришь так, чтоб застращать нас! О Дани­ ле— не ведаю, но Репнина... Пусть иные возводят сей грех на тебя, а сам не черни своей души. Репнина ты не мог, государь... Не мог! — Повтори для него, Малюта, что ты учинил с Репниным? — Удавил. — Господи...— Челяднин судорожно поднес руку ко лбу, намеряясь, должно быть, перекреститься, но то ли сил у него не хватило, то ли по- » Д и м и т р и й — царевич,-первый-сын Ивана Грозного, умерший во младенчестве. 21