Сибирские огни, 1988, № 9

— Призвал,— виновато поправился Васька^ А с ним, государь, окромя боярина Мстиславского, никого боле не было. Так я, как ты велел, и Мстиславского привел... Призвал, государь! Велишь впустить обоих? — Пусть войдут, я призываю их! Васька шире распахнул дверь и не больно учтиво поклонился, а ско­ рей, просто сгорбился, приглашая Вельского и Мстиславского войти. Вельский перекрестился и на негнущихся ногах, приволакивая их, как старец, первым вошел в опочивальню, вошел и сразу, будто утратив последние силы, прямо у порога бухнулся на колени. — Государь!— в полумраке он не сразу увидел Ивана, а когда уви­ дел (тот приподнялся на ложе, будто как раз для того, чтобы показаться ему), так на коленях и пополз к нему, истово прижимая руки в груди, словно старался посильней придавить себя к полу и стать еще ниже, ничтожней.— Внемли слову моему! Винен я пред тобой, винен, и готов принять любой приговор! И я возблагодарю бога за любой твой приго­ вор! Мстиславский, оставшийся у дверей, стоял спокойный и даже как будто равнодушный, словно не видел и не слышал ничего. Он и в самом деле не смотрел на Вельского и не слышал его стенаний: все это он знал наперед, знал, что Вельский дойдет до края, до самой неистовой низости, будет ползать на коленях, как самый последний холоп, и просить — не милости, нет: выпрашивание милости требует хоть какой-то пристой­ ности,— будет просить приговора, кары — самое мерзкое, что может делать человек, таящий в душе злобу и ненависть к тому, у кого вымали­ вает эту самую кару. Но, странно, зная все это и видя воочию, Мсти­ славский не чувствовал сейчас в себе того протеста и того отвращения к Вельскому, которые были в нем, когда он уезжал от него после проведы- вания. Однако совсем не потому приглушалось сейчас в нем чувство про­ теста и презрения к Вельскому, что он сам был во многом сродни ему. Презирая духовную хилость в самом себе, он еще сильней презирал ее в других, и вряд ли бы, даже при всем своем самообладании, остался сей­ час так неподдельно спокоен, видя рабскую приниженность и ничтожест­ во Вельского, если бы не осенила его неожиданная мысль, злорадная и воинствующая мысль о том, что низость, ничтожество, духовное бесси­ лие, все то, что являл сейчас собой Вельский и что тайно жило в нем самом,— вовсе не бессилие, а сила, особенная, своеобразная сила, с ко­ торой не только невозможно, но и просто нечем бороться. Мужество стойко, сильно, но оружием против него могут быть и простая пощечина, и гадкий, сквернящий плевок. А что может быть оружием против ничто­ жества? И что разить, уничтожать в нем, в ничтожестве? Мужество, стойкость, духовная сила — вот что опасно в противнике. В мужествен­ ном стараются уничтожить именно мужество, дух, волю, а не жизнь, не плоть. Но что уничтожишь в ничтожном? Его жизнь, его плоть? Но сами по себе они не страшны, а значит, ничтожный надежно огражден своим ничтожеством. Стало быть, и Вельский, и он, Мстиславский, неуязвимы. Эта мысль не вознесла его ни над Иваном, ни над самим собой, на­ против, он снова, и теперь уже с воинствующим торжеством, признал свое ничтожество, и теперь уже, наверное, окончательно, потому что от­ крыл и осознал его охранительные свойства, но эта мысль впервые осво­ бодила его от страха перед Иваном. Он впервые был спокоен по-настоя­ щему, безо всякой игры и нарочитости, спокоен так, как никогда бы не смог изобразить; и это спокойствие было истинным вызовом Ивану. И Иван, похоже, почуял это, понял. Поднявшись с ложа, он властным же­ стом остановил причитания Вельского и, будто разом позабыв о нем, долго, в упор, глядел на Мстиславского. Мстиславский потупился, чуя, как этот упорный, въедчивый взгляд царя натравил на него и взгляды всех остальных. Даже Вельский, каза­ лось, совсем уничтоженный пресекающим жестом Ивана, и тот, с выра­ жением полоумного, косился на него из-за плеча, недоумевая, чем он так привлек внимание к себе.