Сибирские огни, № 6 - 1983

в стихотворении «Пожар» или в «Печене­ гах», то слова те же — «по чести робим», «хитро-мудро ловим карасей». Р. Филиппов любит ставить рядом слова новые и ста­ рые, уже привычные (такие, как «работа», «тракторист», «председатель», «ракета») и непривычные (такие, как «мокрядь», «жерт­ ва», «утица», «мышковать»). Чем больней Р. Филиппову, тем больше у него слов непривычных (хотя в это самое время он может и улыбаться, как, например, в стихотворении «Читаю библию, друзья...»). И наоборот, чем спокойней поэт, тем чаще он обходится словами привычны­ ми («Сосновая провинция», «Сибирские ям­ бы»). Вот природа — сибирская тайга — умни­ ца, собеседница, сестра милосердия. Тайга поймет, она тебе ответит простым прикосновеньем ерника. Она поймет, и тем тебя отметит, что солнце приведет издалека. Она шумнет сосной над головою и белкою проскочит в стороне, она поплачет ключевой водою — и будет вам легко наедине... А вот — любовь. 6т мира отрекусь —уйду в тебя, как в скит, Открою тайну глаз твоих свеченья... Й будет чудо —-чудо излеченья от прошлых бед, от будущих обид. Духовная сила любимой женщины столь велика, что поэт ни секунды не сомневается, будто все, что произойдет в мире — для не­ го и для других,— произойдет из-за нее *и ради нее: вся природа подчинена воле лю­ бимой, и отрицание этого равносильно смерти. Я слышал — тех, в ком убывала из сердца вера в облик твой — в распадках громом убивало, слепило во поле пургой. Сегодня, когда я пишу о Р. Филиппове и цитирую его стихи, написанные в разное время, составившие разные книги и по- разному объясняющие его, набирается но­ вая его книга — «Круг повседневный». Кое- что из этой книги уже знакомо нам по пу­ бликации в альманахе «Сибирь» (№ 4, 1980), и, судя по тому, что мы прочли, мож­ но говорить о Филиппове незнакомом и знакомом. Когда в печи твоей румяной, смеясь, сжигал за годом год, о юность! Верил я упрямо: меня поэзия спасет. Когда лирических колосьев в душе случался недород, я верить все равно не бросил: меня поэзия спасет. Когда терял жену и друга, когда горел мой алый флот, я все равно упрямо думал: меня поэзия спасет. Но не спасла. И не спасала. Другие у нее дела. Спасибо, что не оставляла. Поддерживала, как могла. В этих стихах я вижу Р. Филиппова но­ вого — необычно сдержанного, непривычно строгого; при этом я вспоминаю, что сти­ хотворений, впрямую посвященных поэзии, у Р. Филиппова не было (разве что «При­ смотримся к работе мастеров...»), но мас­ тер тех стихов может быть и живописцем, да и то, что сказано здесь о поэзии, как-то непривычно; обычно ее именем клянутся, обыкновенно на ее спасение уповают, а здесь — «не спасла», «не спасала», а лишь «поддерживала, как могла». В чем же тогда спасение — от недорода лирических колосьев, от потерь? Я никогда не расстанусь с прежней своей судьбой. Какие бывали отчаянья! Какие бывали удачи! Но было бы страшно скучно оставаться самим собой, когда есть возможность стать на судьбу богаче. Если верить этой строфе, то, спасение в новой судьбе, в удаче, в отчаянье; если ве­ рить другому стихотворению того же цик­ ла, то спасение в страсти к удивлению; От страсти к удивлению рождается дорога. От страсти к размышлению рождается работа.. Хорошая дорога уводит от порога. Хорошая работа уводит за ворота. Дорога и работа — как бы река и лодка... «Хорошая работа», «хорошая дорога» — их можно прочесть как возможность на приобретение главного в «круге повседнев­ ном». А что же тогда «круг повседневный»? Судя по тому, что мы прочли,— это лю­ бовь («Любить — как жить. Единожды да­ ется...»), это природа («Иностранные тури­ сты смотрят на шаманский камень...»), это искусство безымянных зодчих («Кресто- воздвиженская, белая!»), это безжалост­ ность времени («Летят года, как будто де­ ти с горок») — судьба, ее новые возмож­ ности, дорога, работа... А что же — река и лодка? Может быть, подвижность речной вол­ ны — это подвижность нашего бытия, а подвижность лодки — подвижность поэти­ ческой судьбы, и оттого — чем выше волна, тем выше лодка; значит, тем теснее круг повседневный, тем выше стих, мощнее го­ лос?.. В новых стихах Ростислава Филиппова нетерпеливое ожидание чего-то нового — для себя, для жизни, для «сосновой про­ винции». Двадцать лет назад он начинал с этого же — его «Печенеги» открывались такими строками: Я живу ожиданьем большого кочевья. Незнакомые слышу песни, неизвестные чую реченья. Снова вижу дружину свою. И знамена колышутся плавно. За высокими стенами плачет моя Ярославна. Поэт двадцатилетней давности и поэт сегодняшнего дня ерифмовались неожидан­ но счастливо —по смыслу, по отношению к жизни. ♦