Сибирские огни, № 6 - 1983

ленного на судьбу, в коей нет ничего вто­ ростепенного. То, что давала газета,—частые встречи с разными людьми — он использовал для своей независимости поэтической: не отка­ зываясь от задания, навязанного сиюми­ нутными интересами газеты, он, с его по­ мощью, выходил на себя —шел от жизнен­ ной конкретики к конкретике стиховой; ин­ тонация его сибирских стихов — и первых, и совсем недавних — подсказана общением не с капризной музой, а с людьми, чьи дела «свои ль, чужие — все едино...» Здесь можно говорить о демократичности его стиха, подвижного (цепкость журна­ листского взгляда и при этом — немедлен­ ная реакция души), широкого в своей амп­ литуде (от нот проповеднических—'до на­ смешки) , но об этом —чуть позже, а по­ ка — заново к началу его поэтического пути. Р. Филиппов начинал не с упражнений по стихосложению — он начинал с того, что, по нашим представлениям, ближе к плачу, нежели к стихосложению: боль пада­ ющего дерева пронзила его и зверье, бе­ гущее от пожара, оставило следы на его сердце, потому что горела е г о тайга — «зрачки обугливая, наполняя веки кровью». Странно было слушать этот голос: буд­ то не Р. Филиппов оплакивал горящую тайгу, а кто-то' другой, пришедший из иного времени — то ли Аввакумова, то ли еще бо­ лее древнего; по крайней мере, слова, кото­ рые выводила его рука, и то, как они ста­ вились им в строку, могли убедить в чем угодно — только не в том, что они подчини­ лись вчерашнему студенту, молодому жур­ налисту, решившему посвятить себя поэзии в начале шестидесятых годов: Доброте моей, что утице, прятаться не мило: Со гнезда порхнула тихого, кровью плакала навзрыд, по хребтам да по увалам весть недобрую носила — ой, тайга горит, тайга горит, тайга горит... И доброта, «порхнувшая» «со гнезда» «утицей», больно ойкнувшая в конце стро­ фы, и ее плач «навзрыд» — ближе причита­ нию, нежели стихотворчеству. Тем более, что все это не на одну строфу, а на целое стихотворение: «И кипели реки-реченьки, и стонали в реках рыбы, на коре горячих кедррв больно плавилась смола». Или — ря­ дом с этой болью — обращение к ветру, об­ винение солнцу; «Ты сейчас преступен, ве­ тер! Ты сейчас преступно, солнце!» Итак, при всей уверенности в непреходя- щести мирового порядка, при том радост­ ном чувстве, с каким встречалось все но­ вое,— к примеру, дом, вставший на месте слепой избушки («И судьбы в нем да будут светлыми, как окна светлые его»), при всем этом была боль. Ерниками лицо исколото. День не солнечный, не мокрой. Те же степи да то же золото, те же парни снабжают махрой. Со всего-то со света белого нелюдимая эта даль привечает любого беглого — от судьбины ли, от себя ль... Это начало стихотворения «Забайкалье», где первая строка — от боли физической («лицо исколото»), где второй строкой боль эта передана дню, и уже то, как назван этот день («не солнечный, не мокрой»), го­ товит психологический срыв второй стро­ фы — срыв на причитание, где корневая рифма «белого — беглого» явилась не пото­ му, что ее ввел в широкий обиход один из ровесников Р. Филиппова а потому, что она была открыта народом несколько веков назад. Может быть, эта рифма и вы­ секла в третьей строфе «слезы горючие»? Не доищутся тут, не хватятся... А как сосны протяжно шумнут. вдруг горючие слёзы покатятся, в изюбриный след упадут. Так откуда же вы, горючие? Будто кто мне оплакать велел всех великих и малых мучеников, что лежат в этой стылой земле. Строки эти столь естественны и чисты, что комментарий им ии к чему. Стоит лишь обратить внимание на то, что оплакивание «всех великих и малых мучеников», лежа­ щих в «стылой земле», Р. Филиппов почи­ тает за обязанность, относится к плачу как к явлению, необходимому и живущим, и умершим. Со временем мысль эта оформи­ лась в убеждение: слово вообще, а поэти­ ческое в особенности, не только необходи­ мо-всесильно (от имени своих собратьев и от себя лично Р. Филиппов однажды за­ явил; «Это мы вас, православные, спасаем от огня, от мора и меча»). Но к боли привыкают — даже поэты. Хотя, еще в самом начале, она сделала свое дело навечно — разрушила, надломила строку поэта. И это ощутимо по сей день: голос, явившийся в беде, привел в движе­ ние все голосовые связки, разработал их, и, как бы поэт ни чувствовал их ненужность в той' или иной ситуации, они могут зву­ чать сами по себе, потому что без них голос уже не полон. Говорю так потому, что даже в иронических стихах Р. Филиппова (к при­ меру, «В цирке», «Играет джаз») слышу ноту плачевной печали, ноту болевую. А теперь войдем в другие его книги. «Сосновая провинция» (Иркутск, 1969)— это высь, прореженная «шустрым звездопа­ дом», «Дымами рабочего поселка», это быт сибирских деревень и городков — неспеш­ ный, обыкновенный, трагичный и высо­ кий, — подключенный ко всему большому, что происходит в стране («Смерть Комаро­ ва», «Сосновая провинция», «Председатель рисует памятник»). «Я к вам с друзьями» (Иркутск, 1969) — книга ровного дыхания, в ней больше ра­ дости, даже благодушия, нежели печали, больше, чем надо было, «высокой газетно- сти» (к примеру, «Я на цементном был за­ воде...», «Лесорубы» или «На границе»), но при этом — серьезные размышления о рабо­ те поэта («Присмотримся к работе масте­ ров»), неприятие расхожих истин («Читаю библию, друзья...»)... Некоторые стихи Р. Филиппова (как правило, лучшие) переходили из одной кни­ ги в другую, но, при новых стыках, рядом с новыми стихотворениями, они ¡работали на