Сибирские огни, № 6 - 1983

обиды — если смерть пошлет, значит, жиЗ- ни пришел предел, на то рождался,— а за все остальное на земле есть и должен быть спрос». Спорят н Едигей с «кречетоглазым». Сле­ дователь убежден в бесполезности воспо­ минаний, лишенных утилитарного смысла («В жизни всякое может быть в смысле Исторических событий. Но мало ли что было и как было!»). А вот Едигей думает иначе. Ему ближе позиция Абуталипа Куттыбае- ва, который пишет воспоминания о прожи­ той им жизни, будучи уверен, что они при­ годятся тем, кто идет ему на смену, в пер­ вую очередь его детям. «...Мне положено отчитаться перед ними за свою жизнь,— говорит учитель,— Конечно, есть обшая истина для всех, но есть еще у каждого свое понимание. А оно уйдет вместе с нами. Когда человек проходит круги между жизнью и смертью в мировой ошибке сил и его могли по меньшей мере сто раз убить, а он выживает, то многое дается ему поз­ нать — добро и зло, истину и ложь...» Вопрос об исторической памяти предста­ ет как вопрос о духовной преемственности, олицетворяющей собой неразрывную связь поколений. Так перебрасывается мост от эпизодов, повествующих о жизни Едигея и его окружения, от истории с похоронами старика Казангапа к окутанным поэтической дымкой картинам седой древности, к леген­ де и мифу с закрепленными в них основны­ ми понятиями о добре и зле. Эти эпизоды романа органичны, они уг­ лубляют его философскую перспективу, под­ готавливая вместе с тем финальную сцену у ворот космодрома. ' Но опять-таки — лишь благодаря тем ассоциациям, что уже возникли у читателя по ходу развития основного сюжета, по ме­ ре вовлечения в его сферу и окружающей людей природы. В романе реальному движению в прост­ ранстве — медленному движению скромной похоронной процессии — соответствует столь же неторопливое движение в глубь времени. Подобно тому, как у Ю. Бондаре­ ва в «Выборе» метания героев, их носталь­ гия, их нынешний взгляд на мир поверяют­ ся их прошлым, у Ч. Айтматова все, чем в нравственном смысле богат или, напротив, обделен Едигей сегодня, выводится из опы­ та его предыдущей жизни, и по мере того, как она становится нам понятна и близка, мы начинаем разделять в его оценки людей и событий. Прием, разумеется, не новый, но у Ч. Айтматова дистанция между прошлым и настоящим максимально сокращена, так что в каждой точке сюжета герой выгля­ дит по-настоящему объемным. Тон задают начальные страницы произве­ дений. Умер человек, проработавший на заброшенном в степи полустанке сорок с лишним лет,— почти всю сознательную жизнь. С ним словно бы уходит целая эпо­ ха, пеной громадного напряжения прибли­ зившая будущее,— так воспринимает, по крайней мере, печальную весть его младший товарищ, не забывающий слов Абуталипа о том, что каждый из нас — это целый мир Но то, что является событием для Еди­ гея, не представляется таковым для дру­ гих, к примеру, для сына покойного, СабиТ- жана. Ну, умер старик, так ведь пйжил, а у нас вот дел невпроворот, нам жить да жить. Словом — соблюдем все формально­ сти, кбли того требует традиция, да поско­ рее вернемся к текущим нуждам... Тут и раскрывается сразу в чем-то глав­ ном герой романа. Он ищет отклик не толь­ ко в своей душе — ждет его от других. На­ деется заразить их ощущением небуднич- носТи такого события, как смерть, ведь тогда яснее значение такого феномена, как жизнь'. И достигает своей цели. Начало романа — сильный и резкий им­ пульс ко всему дальнейшему повествова­ нию, формально ограниченному всего од­ ним днем, вернее сутками — от полночного стука в будку стрелочника до возвращения с кладбища Ана-Бейит,— а фактически во­ бравшему в себя множество дней и ночей, до предела насыщенному как памятью о прошлом, так и предчувствием будущего. Такая уплотненность сделала излишними и дотошную детализацию, и равномерное рас­ пределение бытовых красок между персо­ нажами, имеющими в глазах автора раз­ ный интерес. Да он и не старается скрыть, что интерес этот весьма неодинаков и что внутренняя суть, допустим, лейтенанта Гаксынбаева с фантастического космодрома для него важ­ нее, чем подробные портреты немногочис­ ленных сослуживцев Едигея и их жен. Что ж, лейтенант вписался в общий кон­ текст романа, несмотря на вымышленность охраняемого им объекта. Зато всей вообще фантастической линии такой совместимости с художественным организмом явно не хватило. Выше уже шла речь о том, что у фан­ тастического сюжета об открытии паритет- космонавтами планеты Лесная Грудь нет столь надежной опоры, которой обладает сюжет реальный. Вряд ли объединяющим началом, ядром всей концепций мог стать и Едигей. Хотя бы потому, что связанные е космосом представления в целом ему чуж­ ды. Не то чтобы ему не приходилось заду­ мываться о будущем, напротив, Едигей из породы людей духовно-пытливых. Но раз­ мышляет он о нем в собственных, подска­ занных непосредственным житейским опы­ том категориях. Став -однажды свидетелем того, как стремительно взвивалась в бездон­ ную высь космическая ракета, пережив изумление и восторг, он думает все же о том, что «космические полеты... были очень далеким, почти магическим, чуждым ему делом». Едигей таков, каким его видит автор, а видит он своего героя отнюдь не в ореоле безграничного совершенства. И все же у писателя были веские основания выдвинуть Едигея в «центр современного... миропоряд­ ка». Во-первых, это место людей, на кото­ рых «земля держится». А во-вторых, вели­ чием души герой романа мало кому усту­ пит. Но если так, то ввод особой фантастиче­ ской линии был со стороны автора нема­ лым художественным риском, тем более что некоторые смысловые акценты расставлены в ней не совсем точно. Ее воспринимаешь не как многозначную метафору, а как весь­ ма приблизительную аллегорию, ибо на ситуацию с паритет-космОнавтами нам пред­ лагают взглянуть со столь недосягаемой высоты, с которой социально-этические раз­ личия заинтересованных сторон как бы ут