Сибирские огни, № 6 - 1983

тив — соотнесены скорее с представлениями людей пожилых, старухи Дарьи, например, или ее сверстниц. Го же самое с символикой (аарский листвень. картина разоренного кладбища и т. д.). Думается, что секрет воз­ действия повести — в особой сгущенно­ сти характеров и обстоятельств, повернутых к нам не только своим будничным обличием, но и глубинным, непреходящим смыслом. А достигнута она, подчеркнем это, все-таки в основном традиционными средствами. В качестве кого выступает В. Астафьев в «Нарь-рыбе»? Бытописателя (как порой ут­ верждают)? Моралиста? Автора, отдающе­ го предпочтение прямому публицистическо­ му слову? Он берет на себя все роли сра­ зу, не пренебрегая ни одной и свободно сопрягая разные по творческой установке эпизоды, почти всегда выигрывающие от такого сближения. Вот почему и там, где все, казалось бы, исчерпывается фактологи­ ей, внешней достоверностью, проглядывает поэтическбе начало, полет целеустремленной авторской мысли. Разрозненные зарисовки собираются в единую картину, создавая обобщенный образ могучего потока бытия, но при этом не утрачивая своей сиюминут­ ности, прямой и очевидной связи с тем, что не дает нам покоя сейчас. По признанию самого писателя, он и стройностью роман­ тического замысла пожертвовал по той причине, что слишком дороги были ему пуб­ лицистические отступления, не хотелось от них отказываться. Так сложилась книга, названная автором не романом, не пове­ стью, а «повествованием в рассказах». Кни­ га подчеркнуто злободневная и в то же время по своему звучанию — философская. Впрочем, откуда пошло навязчивое про­ тивопоставление одного другому? Только не от классиков, не от Достоевского, Гон­ чарова, Тургенева, которые, как бы там иной раз им ни доводклось высказываться, злободневностью никогда не пренебрегали. Один из самых удивительных примеров — «Преступление и наказание». Много ли найдется произведений, равных ему по серьезности поставленных во весь рост воп­ росов, поистине глобальных, общечеловече­ ских, а ведь роман этот насквозь социален! Сегодня движение в противоположную сторону (если понимать «злобу дня» в пе­ реносном смысле, как синоним социального) мотивируется подчас сосредоточенностью на «онтологической» проблематике. А это, якобы, и влечет за собой широкое исполь­ зование художественной условности и фан­ тазии за счет максимального отвлечения от жизненной конкретики. Нельзя, уверяют нас, плестись по стопам прозы 60-х годов, столь дорожившей достижением жизнепо- добия и потому-де равнодушной к запросам человеческого духа. Как будто между тем и другим есть жесткая однозначная зави­ симость, а вот умение мыслить разного ро­ да мифологемами равносильно патенту на глубину и оригинальность. Однако сама художественная практика, особенно виднейших мастеров нашей прозы, хотя и не только их, обнаруживает всю искусственность вышеупомянутого проти­ вопоставления. Поучителен в этом смысле и опыт Ч. Айтматова как автора романа «И дольше века длится день» («Буранный полустанок»). В самом деле, это произведение с равным правом может быть названо и остросоци­ альным, и этико-философским, а . в числе его достоинств — и достоверность воссоз­ дания обычного, повседневного хода жиз­ ни, и глубина нравственного поиска. Явно поспешным был бы вывод о том, что это результат простого соединения диа­ метрально противоположных художествен­ ных тональностей. Ибо подобные соедине­ ния, как правило, не удаются. Во всяком случае, производят довольно странное впе­ чатление: всего вроде бы достаточно, а единства не ощущаешь, общая картина расползается. 'Зато когда условное возника­ ет как прямое продолжение, сгущение ре­ ального — а именно так происходит в ро­ мане «И дольше века длится день»,— мы воспринимаем его не как художественный прием, а как своеобразное усилие Самой мысли, пытающейся разобраться в парадок­ сах современного бытия. И все же как ни оценивай легендарно­ мифологическую и особенно фантастиче­ скую линии романа, нельзя не видеть, что без мощно разработанного реального плана их художественный эффект был бы более чем скромен. Он и основным, думается, стал потому, что «держится» характером Едигея. Именно через характер Едигея от­ крывалась возможность, по словам автора, увидеть мир в свете волнующих нас сегодня проблем: судьба героя произведения неотде­ лима от его времени, слита с ним настолько, что никакой условно-фантастический персо­ наж в этой роли его заменить бы не смог. Это судьба человека, вынесшего на себе вместе с другими и тяжесть победы над фашистской Германией, и бремя послевоен­ ных трудностей, и суровость борьбы за вос­ становление ленинских норм жизни. Вынес­ шего не фигурально, а буквально: в каж­ дый из этих исторических моментов Едигею довелось быть отнюдь не зрителем, кото­ рому перепадает лишь малая доля общего груза,— он обожжен ветрами эпохи сполна. Находясь, что называется, внутри потока исторического времени, он не воспринимает его как чуждую себе, фатальную силу, пе­ ред которой остается только склониться. Не безвольный раб обстоятельств Елигей, но не благодаря готовности подавить в,се­ бе «человеческое, слишком человеческое», а потому как раз, что этим человеческим дорожит более всего и ценит его в других. Он и богу самому (существование которого допускает в виде некой освященной тради­ цией условности) готов бросить прокля­ ти е— за то, что «даже он ни хрена не смы­ слит в жизни», раз допускает, чтобы под колесо времени попадали люди, достойные куда лучшей участи, как, например, Абута- лип и Зарипа. Едигею, впрочем,ясно:спра­ ведливость — в руках самих людей и до­ стичь ее можно, лишь всячески упрочивая жизнь, ради которой они с Каэангапом по­ ложили столько трудов, Примечателен спор о времени и человеке, развертывающийся между некоторыми пер­ сонажами романа и подспудно окрашиваю­ щий многие его эпизоды. Спорят об этом Сабитжан с Казангапом. Первому кажется, что время «неуловимо», оно просто несет человека, на котором по­ этому никакого груза ответственности- не лежит, на что старый путеец резонно воз­ ражает, что «только на бога не .может быть