Сибирские огни, № 6 - 1983

в океане человеческих судеб, как почти за­ терялась там судьба лоховской матери. На этой теме и попробуем сосредоточить­ ся. Именно на ней потому, что первая тема решена и не могла быть решена иначе, чем ретроспективно, а вот вторая, столь же «веч­ ная», слита с образом продолжающего жизнь человека. Имеющего семью, детей, творяще­ го искусство. Пребывающего в физически ощутимом, реально текущем, нашем време­ ни. Но если главы (хотя и не все), связан­ ные с судьбой матери, с превратностями ее жизненного пути — от недолгого счастья предвоенной поры до тех дней, когда «дваж­ ды уже вдова, битая жизнью баба пятиде­ сяти пяти лет» вновь потянулась к людям, к человеческому теплу,— обладает убежда­ ющей, порой пронзительной силой, то этого же не скажешь о главах, связанных с сы­ ном, от имени которого и ведется в основ­ ном рассказ. Обычно образы людей искусства А. Киму как раз удаются: всцомним живописца-не­ удачника из «Лукового поля», с его зага­ дочной приверженностью к фигурам велика­ нов, или героя рассказа «Брат и сестра», осознающего свою дорогу к подлинному про­ фессионализму как дорогу к людям. А ведь и тот, и другой эскизны, в смысле полноты изображения далеко им до Лохова, о кото­ ром нам известно вроде бы куда больше. Но сравнение с ними — отнюдь не в пользу героя «Лотоса». Разумеется, персонаж этот не совсем обы­ чен и несет едва ли не тяжелейшую— ис­ поведальную, лирическую —- нагрузку. К то­ му же Лохову доверены автором его соб­ ственные выстраданные мысли об искус­ стве и творческом процессе. Хотя герою по­ вести это, как ни странно, не помогает. Ему сочувствуешь как человеку, напряженно раз­ мышляющему о самом важном, сокровен­ ном, с годами сумевшему постичь и меру своей вины перед матерью, и высокий смысл рядового человеческого существования. Но в него слабо веришь как в художника, вскормленного воздухом современности, живущего в зоне действия его мощных флю­ идов. Впрочем, где они, эти флюиды? По су­ ществу-— за рамками легко узнаваемой схе­ мы, в которую укладываются факты его творческой судьбы. Призвание его — пей­ зажная живопись (тйп художника, особенно полюбившийся почему-то сегодняшним про­ заикам), и ради того, чтобы прочно утвер­ диться в ней, ему потребовались годы суро­ вого самоограничения. Но вот пришла пора пожинать плоды затраченных усилий, при­ сутствовать на вернисажах, внимать лестным отзывам прессы: веши его ценят за хорошую технику и незаурядные колористические достоинства... «Все то значительное, удач­ ливое, что пришло после трудной юности и нелегкого становления, далось ему сравни­ тельно легко, как бы само собою, когда он, пережив смерть матери, научился отно­ ситься к своей жизни со спокойным равно­ душием и ничего вроде бы и не желать для себя». Завидная умиротворенность. Беда, однако, не столько в ней, сколько во внутренней ста­ тичности образа, что не искупается даже повышенной авторской экспрессией и лириз­ мом. Пожалуй, другим Лохов и не мог пред­ стать. Ведь фактически он изъят из време­ ни, гул которого до него, обращенного це­ ликом внутрь себя, почти не доходит. Крас­ норечиво в этом смысле описание очередно­ го посещения кладбища, где похоронена его мать и где он очутился, возвращаясь из за­ рубежной поездки: «По этим щупальцам скорби, протянутым из города живых в город мертвых, шли на­ встречу Лохову какие-то молодые люди, чьи разноцветные нейлоновые куртки неимовер­ но ярко светились, вспыхнув под солнцем, на фоне белейшего снега. Прошло уже немало времени с той вьюжной зимней ночи, когда родилась на море ледяная шуга и беспамят­ ная мать Лохова еще дышала, отдавая зим­ ним просторам свое бедное,тепло, и Лохов был молод и готов совершить любое кощун­ ство из чувства бессильной ненависти к, до­ ле человека, отдаваемого на поругание смер­ ти, а вот теперь он стар и мудр, этот плот­ ный и еше бодрый на вид, благообразный старик с черными бровями и длинными бе­ лыми усами, на нем шуба мехом наружу — какой же год по европейскому летоисчисле­ нию значится на свернутой много раз газете, что лежит в кармане его красивой шубы? Он купил эту газету в аэропотру. Южно- Сахалинска — какие новости прочитал он,- вернувшись из-за границы в свою страну? Парни, которые встретились Лохову на- кладбищенских дорожках, казались ему за­ гадочными, словно посланцы иных времен: что за незнакомцы с длинными до плеч во­ лосами, словно у юношей со старинных порт­ ретов времен Гольбейна? О чем они пекутся и каким образом представляют себе выпав­ шую на их долю прозрачную, сверкающую на солнце капельку жизни?» В вопросе героя повести самому себе уга­ дываешь не риторику, не праздное любопыт­ ство, скорее напротив — безотчетное беспо­ койство, может быть, недовольство собой.„ Еот если бы А. Ким обозначил эту линию более твердо, решительно, а не растворил ее на сей раз в изысканно-сложной символи­ ке (лиса, прикинувшаяся мертвой и вдруг обернувшаяся медицинской сестрой и прочее в подобном духе), заявленная в произведе­ нии тема отношения искусства к жизни по­ вернулась бы наверняка новыми гранями. Однако символика как таковая тут, ко-- нечно, ни при чем. Для ситуации, отчасти близкой той, которая лежит в основе «Пос­ леднего срока» В. Распутина, автор искал новое и необычное художественное решение, но ведь . авторский замысел простирался дальше, явно за пределы быта. И что же? В итоге пострадал, оказавшись в холодном, безжизненном пространстве, главный герой, пострадала в конечном счете и вся фило­ софская концепция произведения. Очевидно, сама по себе затрудненность художественного языка некоторой части се­ годняшней прозы (довольно, впрочем, отно­ сительная) — еще не повод для тревожных раздумий. Однако избыточная, скажем так-, закодированность — не обязательно знак своеобразия . затрбнутой в произведении проблематики, либо новизны авторского ви­ денья. Бывает, ищешь глубину — натыкаешься на неожиданные пустоты, заставляющие при­ задуматься: то ли писатёль не вполне вла­ деет определенным жизненным материалом, .