Сибирские огни, № 6 - 1983

А. Клитко ПАРЕНИЕ ДУХА И ЗЕМНЫЕ МАТЕРИИ Времена меняются. Сегодня быт, вернее его изображение в литературе, не то чтобы потерял былую привлекательность, но как- то отступил назад: им вряд ли кого уди­ вишь. Наверное, мы все-таки отдадим долж­ ное мастерскому описанию, допустим, ин­ терьера квартиры, в которой живет герой повести или романа, но все: чаще, торопя сю­ жет, ищем другого. Нам подавай смысл, по­ давай философию — на меньшее мы не сог­ ласны. А уж разобраться в них забота все­ цело наша. И литература идет навстречу этой потреб­ ности. С большим или меньшим успехом. Иногда язык прозы,' которую называют то этико-философской, то проблемно-интеллек­ туальной, достаточно сложен. Но и «мифо- логизм», и гротеск, и фантастический эле­ мент, окрашивающий собой будничную си­ туацию, для нынешнего читателя не внове. Он готов следовать за автором туда, куда тот его поведет, и не спешит отдать пред­ почтение более традиционным формам по­ вествования только потому, что они привыч­ нее. Он способен оценить любой прием, оп­ равданный содержательной новизной про­ изведения, и чуток к самой глубокой нрав­ ственной проблематике, когда у нее есть социальное подтверждение. Не потребитель легкого чтива (хотя и такой вариант не ис­ ключен') , но человек, с которым о кардиналь­ ных, «бытийных» вопросах можно говорить серьезно, без скидок. Так, как говорит, например, талантливый прозаик А. Ким в своей повести «Лотос». Законы жанра — а в данном случае перед нами не просто «сцены из жизни», но по­ весть-размышление — побудили автора от­ казаться от последовательного развития сю­ жета ради свободного сопряжения разно­ временных .и разнонаправленных эпизодов. Не удивительно, что рассказ о том, как умирала мать художника Лохова, как труд­ но она прожила свою жизнь, порой забегает вперед, в то время, когда уже и сам Лохов начинает приближаться к последнему рубе­ жу и по-новому смотреть на, казалось бы, перечувствованное и изжитое. И хотя рет­ роспекции, связанной с раздумьями Лохова о судьбе матери, с его попытками вернуть­ ся к первоистокам своего мироощущения, места уделено значительно больше, она скорректирована встречным потоком време­ ни. На пересечении того и другого, в поле действия сил взаимного отражения и наде­ ется А. Ким высветить настоящее: и само событие, резко выпадающее из каждоднев­ ное™, и строй мыслей воспринимающего это событие героя. Нравственно-философский смысл произ­ ведения прочитывается во многом с помощью символики, вообще свойственной А. Киму. Вот один из сквозных образов-символов — измученный, загнанный сворой гончих заяц. «В зайце жизнь ярко трепетала от ужаса, а за ним гналась не менее жаркая и страст­ ная жизнь, но верхом на ней мчалась рас­ каленная желанием заячья смерть. И в том, чего желала неистовая всадница, была та­ кая же неотвратимость, как в золотом и ба­ гряном убранстве траурной осени». А вот другой — трава, превращающаяся в живое, движущееся существо, муки рождения ко­ торого открывают юному Лохову извечную тайну преображения одного явления в дру­ гое, высшее. И, наконец,— лотос, сотворен­ ный его рукою из плода апельсина. Лохов- художник, и его символический дар умираю­ щей матери должен поведать ей, что же та­ кое искусство, ради которого сын готов был даже отречься от нее. Так что же, кстати, оно? Радость преоб­ ражения сущего — мог бы ответить герой повести. Но откуда же это грызущее его и в доме матери, и за его пределами ощущение не­ избывной вины, эта подавленность? «Две тревоги всегда преследовали его — чувство вины перед жизнью, все дары кото­ рой он сознательно отвергал, растаптывал равнодушными, ногами аскета, и в связи с этим ожидание неминуемой кары за попра­ ние законов и обычаев простой человеческой жизни...» Вчитываясь в повесть А. Кима, начинаешь понимать: она не только об отношении че­ ловека к смерти, но и об отношении искус­ ства к жизни. О его ответственности перед нею: и перед той, которая с большой бук­ вы, и перед малой, отдельной, затерянной