Сибирские огни № 12 - 1979

скорее галлюцинацию, чем прозрение ху­ дожественной натуры, как это, очевидно, задумано писателем. Но в большей своей части попытка за­ глянуть в сложный мир человеческой души, не останавливаясь перед иррациональ­ ностью психологически оправданных сцен, приводит автора к успеху. Известно, что атаман Анненков, страшась за свою жизнь, имел для ночлега сразу две избы, две юрты и спал там, где считал более безопасным. Известно, как под ко­ нец своих разбойничьих скитаний панически боялся Бакич своих же приспешников. Вот этот страх перед расплатой с удесятерен­ ной силой обрушил писатель на генерала Гикаева, палача и насильника, в тот час, когда он оказался один, без охраны, в ноч­ ном лесу. Ему всюду чудились враги, чуди­ лись крики совы или выпи. «Его обложили вкруговую и гонят, как затравленного волка, чтобы взять живьем. Потом сомкнут круг, выволокут на середину связанного, как ле­ сину, нет, как последнюю падаль, и устро­ ят странный суд. Заставят отвечать, пре­ смыкаться, молить о пощаде и, насладив­ шись его беспомощностью, несчастием, ужасом, прирежут, как петуха. Хотелось кричать. Хотелось визжать, выть. Вонючий черный кутас бил по лицу, скрипел впере­ ди валежник, истерично стонала выпь, весь лес заставила исступленно гневная мстящая свадьба. Круг преследователей. Кольцо. Петля...» Вскрытие трупа Гикаева показало, что генерал умер от разрыва сердца. Стал жертвой своего страха, собственных зло­ деяний. Злодея убил страх, его главное оружие, которое он поминутно сеял по земле русской. Муки разлада и раздвоения преследуют Мышецкого. И вновь перед нами убеди­ тельный опыт раскрытия психологии героя через его внутренний монолог, цепочку видений, возникающих в его сознании. «Че­ го я хочу и чего боюсь? Я боюсь красного Мышецкого. До сих пор самым страшным была в моем представлении вражда род­ ной крови: брат против брата. Ну, а если сам против себя, если испепеляющая враж­ да стала сутью твоего я?.. Когда-то в дет­ стве, перед зеркалом, глядя себе в глаза, я вдруг раздваивался. Два Глеба. Два... Но те двое, что возникали тогда передо мной, были два друга, это был я в двух одинако­ вых ликах. Теперь же я состою из двух не­ другов, и ни тот, ни другой не являются мною. Я боюсь красного Мышецкого». Но самое сильное оружие в руках писа­ т е л я— точно подмеченная реалистическая деталь, оформляющая авторскую мысль в плоть и кровь подлинной жизни. «Тысяц­ кий показал коню бичик»... Только тот, кто сам ездил на коне, кто знает, что такое сытая послушная лошадь, которой доволь­ но показать бичик, чтобы она взяла с мес­ та в карьер, только тот в полной мере пой­ мет точность детали. «Кафу подвели к краю могилы и поста­ вили на колени. Плюгавенький казачок без шапки выстрелил ей в затылок из кольта, она упала в яму. Аламбеков кинул туда же горящую газету, чтобы осветить ее лицо и проверить, мертва ли, и подал команду за­ капывать». Этого нет в действительности, рисуемой автором. Пока это лишь горячечное виде­ ние, захватившее Мышецкого на пути к месту казни. Но читатель понимает: будет именно так. Именно это венчает жизнь ге­ ния, жизнь человека, отдавшего людям всю себя, силу и мысль, восторг вдохновения, мечты, свое неповторимое видение мира! Короткая, деловитая сцена, сотканная реа­ листическими деталями, потрясает своей обыденностью, тупостью, бессмыслен­ ностью. Совершилось убийство, земля опу­ стела на великую единицу, но как же все это легко и просто свершить! А теперь бейся в истерике, Мышецкий, мучайся — непоправимое свершилось. Сцена порази­ тельна по силе воздействия и столь же по­ разительна простотой средств, использо­ ванных для ее создания. Верность строго отобранной, емкой реа­ листической детали приводит Шалагйнова к емкой, лаконичной строке, где достаточ­ но порой нескольких слов, чтобы у чита­ теля возник в его представлении нужный обрез. «Честь имею, приперся! — доложил от двери чей-то шутливый голос». И — не нужно других слов, чтобы характеризовать весельчака-балагура. «Чаныгин придвинул обрезанную наполовину гильзу с табачным крошевом»,— в одной фразе ощутимы и черты быта, и характеристика времени. «Мы ее ведем топить, а она смеется»,— говорит об одной из своих жертв анненко- вец, и жуткая картина может лечь штри­ хом на полотно. В вагоне Савву Андрееви­ ча мучил «запах сала и железного ножа». Этих слов довольно, чтобы представить се­ бе прогорклую, прелую атмосферу вагон­ ного купе. «Здесь, во времена Корфа, за­ летный плясун в белом цилиндре выкола­ чивал трепака, а чудодей Мойша добывал смычком голос рыдающего человека». «Английские гранаты в черепашьем панци­ ре укутывали в ветошь...» Если добавить, что эта сцена происходит на бывшем по­ стоялом дворе, а ныне в штабе партизан Каландаришвили, то все станет ясно, и сце­ на, при всей ее краткости, западет в па­ мять. Но я увлекся, листая страницы романа, между тем как Вениамин Константинович уже давно готов к ответам на вопросы. — Итак, как родилась «Кафа»? От меня ждали документально подтвержденных со­ бытий. Но мне придется разочаровать по­ клонников строгого документализма в ли­ тер атур е— реальных прототипов у меня не очень много. Большая часть персонажей принадлежит к числу так называемых «со­ бирательных». А выбегала эта речка вот откуда. Не помню, то ли в Саратове, то ли в Куйбышеве,— работая в архиве для кни­ ги о Ленине, я наткнулся на историю, рас­ сказанную старым большевиком. Фамилия автора мне, естественно, не была нужна, и я ее не помню. Собственно, не шла в «де­ ло» и сама история. Речь велась о том, что в некоем южном городе в первую рево­ люцию пятого года царский суд приговорил