Сибирские огни № 12 - 1979

Работал он в районной типографии. Был на хорошем счету, как человек мягкий, добрый, отзывчивый, тихий во всех состояниях и отчаянно работящий еже­ дневно до обеда. Сбацав, парни вернулись за столик. Выпили, постучав стаканами по столешнице, дружно проорав: «Хейя, хейя, до! то! гб!» И Иван Николаевич улыбнулся, сказал: — Пойду я, ребята. — Чо ты? Посидим, побалдеем. — Нет, я пойду. — Ну, гляди, отец, тебе жить. Парни заржали и двинулись к девушкам под звуки разудалой песни, вырвавшейся из «меломана» с козлиным дрожанием и ве­ сельем: ! Эй, эй, веселей! Ног и рук не жалей1 Тоска не нужна, для чего нам она? Пусть будет у нас больше радостных глаз! Мелодии в такт бей в ладони вот так! Ла-ла, ла-ла-ла, Ла-ла-ла-ла, ла-ла. Ла-ла, ла-ла-ла, Ла-ла-ла-ла, ла-ла... Иван Николаевич вышел, сумку он не взял умышленно; чтобы завтра была необ­ ходимость прийти сюда вновь не просто опохмелиться, но по делу, а опохмелиться попутно. На таких тонкостях он и держался. Шутка ли в деле — четверть века пить, причем капитально. Под звуки музыки в свободном пространстве между кухней и столиками задви­ гались, затоптались танцующие. Буфетчица чихнула и сказала Мане: — Опять ты, Маня, пол сбрызнуть забыла. Напылили — дышать нечем. Ивана Николаевича приняла в свои объятия широкая летняя ночь. Его длинная худая фигура закачалась в темноте наряду с деревьями, тенями. В его сознание смутными ощущениями вошла ночная прохлада, шелест тополиных крон, ночные звуки, мерцание огромного звездного неба. Прислонившись к фонарному столбу у сельпо, он закурил, определился на местности и пошел по Северной улице прями­ ком к своему двухэтажному 15-квартирному дому и заговорил. Это он знает, что заговорил,‘ да вот вам я сейчас сказал, а для постороннего до­ неслось бы только дикое негромкое мычание — натужное, ужасное, с перебоями — «Ы! ы-ы! ы-ы-ы!» — так приблизительно Можно его воспроизвести. Но, я повторяю, он заговорйл, говорил: «Завтра зайду к Леньке в «гутап» или к Мишке, у них есть сцепление, а там ерунда останется — аккумулятор и колеса, это ерунда, и к грибам мы с тобой поедем, люльку Ви1ъка из эртээса сварит, а колесо к ней у Леньки есть... и поедем, в лес, в Безлюдное или к Беркутам, как тогда, как тогда... А когда же это, сколько лет назад-то было? В пятьдесят четвертом или пятом году... Еще смородины тогда было — пропасть... Расстилали плащ-палатку и трясли на нее, а потом в ведро... Бутылочку красного на полянке распили... Эх-эх-эх... Ы-ы-ы-ы... Лень­ к а— Гад, стоит на остановке с пацанкой, мимо прохожу, кричит: «Иван Николаевич! Я к тебе зайду, я к матери в Комарье еду, оттуда поеду — забегу»... И не забежал... О пупе— ни слова... Только о пупе —ни слова... Не зашел... С пацанкой... С Мишкой, значит, по перцовой, да в угловом с Пашкой одну «стервецкую», тьфу! На двоих и с этим, как его, с Володькой... и еще надо завтра у второго линотипа кресло поглядеть, Валентина просила, но о пупе — ни слова... Вот! В пятьдесят восьмом, точно, осенью ездили, и еще там журавль ходил, ходил, а ты смеялась... Ы! Ы-ы-ы-ы!» Там, во дворе 15-квартирного дома на Северной, у сараев, валялась который год мотоциклетная рама, вросшая в землю, насквозь проржавевшая. Но ежевечерне она возрождалась в сознании Ивана Николаевича, обрастала частями и деталями — и был это мотоцикл, и катили они с женою в лес по грибы, по ягоды, захватив еды и бутылочку портвейна. Жена, сидя рядом в коляске, смеялась, ветер трепал ее черные с отливом во­ лосы, а Иван Николаевич газовал, газовал.